Утром он проснулся со светлым, легким ощущением на душе, выздоровевший, хотя и сильно ослабевший. И долго потом не выходила из памяти мальчика эта синяя мышка-водонос прибегавшая той! ночью, когда ему было очень худо, чтобы напоить и излечись его…

Теперь он вспомнил об этом, иссыхая, сгорая от жажды в лодке. Вот бы опять появилась синяя мышка! И с пронзительной тоской и горечью подумал в тот час о матери, заронившей в душу его надежду на синюю мышку-поилицу. Он с жалостью вспоминал, как мать склонялась над ним, когда ему дышалось так тяжко и так хотелось пить. Каким печальным и до слег преданным было ее лицо, с какой тревогой, с какой готовностью сделать для него все, что только сумеет, смотрела она на неге с мольбой и с затаенным страхом. Что теперь с ней, как там она сейчас? Убивается, плачет, ждет-пождет у моря… А море ничего не скажет. И никто не в силах помочь ей в такой беде, Только женщины и дети, наверно, палят еще костры на кручах Пегого пса и тем еще обнадеживают ее, а вдруг да и грянет счастье – вдруг да и объявятся у берегов пропавшие в море.

А они тем временем медленно кружили на лодке в безжизненном, аспидно-черном пространстве, постепенно утрачивая во мгле ночного тумана последние надежды на спасение, Нет, слишком неравны были силы – мрак вечности, существовавший еще до появления Солнца во Вселенной… и четверо обреченных в утлой ладье… Без воды, без пропитания, бег путеводных звезд среди океана…

Никогда не видел Кириск такой черной черноты на свете и никогда не предполагал за свою короткую жизнь, что таи жестоки страдания неутоленной жажды. Чтобы как-то совладать с собой, Кириск стал думать о той синей мышке-поилице, которая когда-то вызволила его, напоив и исцелив…

«Синяя мышка, дай воды!» – Он принялся без устали нашептывать про себя это удивительное заклинание, которому научила его мать: – «Синяя мышка, дай воды! Синяя мышка, дай воды!» И хотя чуда не происходило, он продолжал истово молить и звать синюю мышку. Теперь она стала его надеждой и заговором против жажды…

Синяя мышка, дай воды!

Заговаривая себя, пытаясь таким способом отвлечься, мальчик то задремывал, то просыпался, невольно прислушиваясь урывками среди сна к разговору Органа и Эмрайина. Они о чем-то тихо и долго разговаривали. То был странный, непонятный разговор, с долгими паузами молчания, с недосказанными и порой невнятными словами. Кириск отчетливей разбирал слова Органа, приткнувшись у него под боком, – старик говорил с трудом, тяжело дыша, но с упорством преодолевая хрипы и клокотание в горле, а отца слышал хуже – тот находился подальше, на своих веслах.

– Не мне тебя учить, но подумай, аткычх, – горячо шептал Эмрайин, точно бы кто-то мог их услышать здесь. – Ты же умный человек.

– Думал, крепко думал, так будет лучще, – отвечал Орган, оставаясь, по-видимому, все-таки при своем мнении.

Они ненадолго умолкли, и потом Эмрайин произнес:

– Мы все в одной лодке – всем нам должна выйти одна судьба.

– Судьба, судьба, – с горечью пробормотал старик. – От судьбы не уйдешь, известно, – говорил он с хриплым придыханием в голосе, – но на то она судьба – хочешь покорись, хочешь нет. Раз нам конец – кому-то можно и самому поторопить судьбу, чтобы другие повременили. Сам подумай, а вдруг пути откроются, пустишься из последних сил, и земля будет уже на виду, и не хватит нескольких глотков воды душу дотянуть, разве разумно, разве не обидно будет?!