— Ну вот, — девушка вздохнула, усаживаясь в плетёное кресло. — Сейчас опять начнёшь вспоминать папу, плакать, грустить…

— Вспоминать — да, грустить — да, но не плакать. Не беспокойся, дочь, — это хорошая светлая грусть.

— Ты всё ещё ведёшь дневник, матушка? — Юная красавица кивнула на открытую тетрадь в синем коленкоровом переплёте, что лежала на небольшом столике, рядом с чернильным прибором.

— Нет, просто перечитываю… вспоминаю.

Графиня вдруг покраснела, словно провинившаяся в чём-то гимназистка, и, подойдя к столику, поспешно захлопнула тетрадь.

— Знаешь, мама. — Лана вновь поднялась на ноги, глядя, как тает за дальним холмом золотистое солнце. — Я всё хотела спросить — что мы будем делать дальше, как жить? То, что папа… — девушка на миг запнулась, покусала губу, — что папы больше нет — ты ведь это точно знаешь?

— Увы, да. — Графиня ласково погладила дочку по волосам. — Знаю. Точно. Ты забыла, кто я? И кто ты?

— Нет, почему же? Отнюдь! — Щёки девушки неожиданно зарумянились, словно от зимнего ветра, морозного и свежего, и слёзы сверкнули в уголках дивных изумрудно-зелёных глаз, коим посвящали первые свои стихи все окрестные гимназисты. — Я просто подумала… представила вдруг. Ведь будь папенька жив, мы б могли уехать в Крым, к Петру Николаевичу? Ведь могли бы?

— Да уж, пробрались бы, — усмехнулась Юлия. — Барон бы нас принял, да.

Лана шмыгнула носом, словно простой крестьянский мальчик:

— Но это если папа был бы жив. А так… Как ты думаешь, маменька, у наших… у белых совсем нет шансов? Я слышала, мне говорила тётушка Аксинья, кормилица, она вчера заходила, будто бы большевики сильно увязли в Польше, а Пётр Николаевич готовит серьёзное наступление.

— Откуда это может знать Аксинья? — Графиня удивлённо посмотрела на дочь. — Простая деревенская женщина. Добрая, очень порядочная, но… Откуда ей знать?

— Её племянник какой-то там начальник у большевиков, — негромко пояснила Лана. — Или служит где-то… я не знаю где. Ах, маменька! Да в кормилице ли дело? Я вот иногда думаю: может, всё вернётся? Всё станет как раньше? Вернутся слуги — кухарка, няня, конюх… будут, как прежде, собираться гости… пить чай… увы, без папы…

Девушка уткнулась графине в плечо и зарыдала.

— Ну, ну, полно, перестань, милая, — утешила дочь Юлия. Чувствуя, как подкатывает комок к горлу и как нужно, как необходимо утешение ей самой. — Будет ли так, как прежде, не будет — это даже я не могу сказать, и вряд ли кто из прорицателей Великих Домов скажет. Ведь Смута! Всё оборвалось, рушится… Ну! Не плачь же, не плачь.

— Не буду. — Лана всхлипнула, вытирая глаза кулаком. — Ну, право, перестала уже. Просто если всё неопределённо, так лучше нам никуда и не уезжать. Может, Петру Николаевичу удастся, может, англичане, французы помогут… Ведь Деникину почти удалось! И — совсем недавно — Юденичу… Ведь мог бы взять Петроград, а? Ведь правда мог бы?

Графиня прикрыла глаза:

— Ах, Николай Николаевич… Такой забавный, усатый, чем-то похожий на доброго большого моржа. Он как-то гостил у нас, Аксинья угощала его деревенским самогоном… ты была ещё маленькой, не помнишь.