«Прошло время» — но для кого? Энгельс не назвал Западную Европу; Плеханова и русских марксистов едва ли можно обвинять, коль скоро они считали ересью убеждение Ленина в правоте этих директив. Формулировку Энгельса, которую можно рассматривать и как жесткое предписание, и как рекомендацию (это различие не осознавалось в гегельянско-марксистском учении), практически никто не желал претворять в жизнь.

Немецкие социалисты действовали в соответствии с этой программой, считая ее достаточно легко выполнимой и вполне совместимой с их собственной концепцией ненасильственных методов и демократического мышления. Социалистическая партия была представлена в рейхстаге, где численность ее фракции постоянно росла; в конце 1890-х и в начале 1900-х стали неизбежными участие в общей политической жизни государства и контакт с другими партиями, причем уже не по вопросам социальной защиты или образовательной политики. Социалистам удалось создать свой мир, независимое, почти самодостаточное общество внутри среднего класса. Члены Социал-демократической партии Германии жили в значительной мере в своей собственной, прочно построенной, полностью обеспеченной и благополучной организации, со своими собственными школами, учебными и спортивными заведениями; они посещали свои лекции, пикники и концерты — одним словом, обеспечивали себя тем же, чем обеспечивали себя все респектабельные немцы. Это неизбежно вело к комфорту и некоторому самодовольству; но такова была цена власти и, следовательно, ответственности. Немецкое Rechtsstaat[281] — законопослушное, добропорядочное общество, несмотря на все недостатки, — сделало из немецких социалистов мирных оптимистов, действующих по принципу «все хорошо в меру». Социалисты оказались, сами того не зная, столпом развивающегося общества, а потому отнюдь не бессмысленными были слова Бернштейна (с которым в глубине души соглашался Каутский, хоть и боялся этого), что, если дела пойдут таким образом, уже в ближайшем будущем возможен будет безболезненный переход к социализму.

Конечно, Маркс допускал, что революция может быть бескровной, а в промышленно развитых государствах захват власти может и не сопровождаться террором и насилием. После 1850-х гг., после всех надежд, связанных с немецкой «Коммунистической лигой», смысл понятия «диктатура пролетариата» никогда целиком не раскрывался, поскольку никакой диктатуры пролетариата не было — Парижскую коммуну Маркс не считал образцом такой диктатуры, в отличие от Ленина, который записывал свои мысли по поводу Коммуны на полях трудов Энгельса. Особую ярость Маркса вызывало не отсутствие у социал-демократов заинтересованности в диктатуре, а их постепенное обуржуазивание, то есть приобщение рабочих ко всем атрибутам буржуазной жизни, неуклонно растущий уровень благосостояния и укрепление политических позиций. Маркс требовал радикальной трансформации; не менее своего оппонента Герцена он хотел раз и навсегда, одним ударом покончить с миром жалких буржуазных ценностей. Именно это он имел в виду, когда говорил о революции как о необходимом катаклизме, через который общество должно пройти, чтобы счистить грязь первобытной стадии своего развития. Эти апокалиптические взгляды резко отличали Маркса от Каутского, чьи труды, весьма логичные и последовательные, были проникнуты духом идеализма; от Вольмара (Вольтмана) и Давида, от Жореса, Вивиани, Вандервельде, Бебеля, Джона Бернса и Даниэля де Леона, не говоря уж о Самюэле Гомперсе и большинстве американских рабочих лидеров того времени с их синдикалистскими и антиполитическими взглядами.