Беда была лишь в том, что баб вокруг государя всегда вертелось столько, что иной раз и вспомнить соромно. «Что, если он и Алену видит только лишь полюбовницей?» – не давала покоя Никите предательская мысль, и чем усерднее он гнал ее от себя, тем чаще она возвращалась и продолжала терзать ему сердце.

Сказать, что Вельяминов был предан царю, – не сказать ничего! Тот, еще будучи простым принцем, выкупил его из шведского плена, приблизил к себе, а когда Никита, командовавший отрядом русских рейтар, пожелал вместе со всеми товарищами присоединиться к ополчению Минина и Пожарского, отпустил без единого упрека. Да не так, как взял, голыми и босыми, а вооруженными и в доспехах, да на справных конях. Во всем русском воинстве не было тогда полка, снаряженного лучше, чем Вельяминовский. И после, когда Иоганна Альбрехта избрали царем, о верной службе не забыл и продолжал жаловать. Шутка ли, в такие лета в бояре выйти, хотя в предках никого выше стольника не бывало!

Так что ради Ивана Федоровича он бы не то что жизнь, саму душу не пожалел бы отдать… но не сестру! И не честь!

– И что теперь делать? – неожиданно для себя спросил он вслух.

– Не тревожься раньше времени, братец, – просто ответила ему оказавшаяся рядом Алена. – Что суждено, того не миновать!

– Как же мне не тревожиться, сестрица? – тяжело вздохнул тот. – Ведь только в Москве покажемся, как всякий встречный-поперечный пальцем тыкать станет! Вот, скажет, царская полюб…

– Не смей! – обожгла его яростным взглядом молодая женщина. – Ни ты и никто иной не посмеет сказать, что я родовую честь уронила!

– Да, я-то знаю, но люди что скажут?!

– На каждый роток не накинешь платок, – уже спокойно ответила ему сестра, и Никита в который раз удивился ее самообладанию. – Да и пусть их. В лицо не посмеют, а по углам пусть шипят, змеюки подколодные!

Дело происходило на последнем перед въездом в столицу яме. Нельзя сказать, чтобы Никита совсем уж успокоился, но внешне приободрился и велел холопам подать себе вместо дорожного платья новый кафтан, богато украшенный золотыми шнурами и шитьем, да пожалованную царем шапку.

– Коня какого седлать прикажешь? – правильно понял намерения хозяина начальствующий над слугами ключник Лукьян.

– До ворот поеду на чалом мерине, – распорядился Вельяминов, – а перед ними пересяду на Снежка.

– Все сделаем, – поклонился ключник и велел оседлать для боярина помимо неказистого дорожного конька белого как снег аргамака, происходившего от жеребца, захваченного в свое время у самого Радзивилла.

– Вот еще что, – остановил его Никита Иванович. – Сам с прочими холопами снарядитесь как следует. Чтобы в панцирях все, и с огненным боем, да при саблях. Внял ли?

– Чего ж тут непонятного, господин, все сладим, коли велишь. Но не прикажешь ли и тебе оружие подать?

– Нет, – отказался хозяин. – Мне и плети довольно.

Так что перед готовыми взбунтоваться москвичами Вельяминов оказался весьма представительно одетым, а за его спиной маячило полдюжины верховых слуг, снаряженных не хуже, чем царевы рейтары на войну.

– Стойте, православные! – крикнул он окружившим иноземцев посадским. – Почто разбой творите?