Она засмеялась, прижалась головой к его плечу и потерлась, как кошка. Горячие волосы. Рыжие. Медные.

Пойдем домой? Есть хочется ужасно.

И Огарев только тогда наконец-то разжал пальцы.

Белый «фиат панда» вскарабкался на холм, дрожа и обмирая на каждом километре. Такой усталый, что почти уже человек. Никому не нужный, маленький, старый, седой. Даже если заплакать – никто не пожалеет. Поздно. Хохлы открыли до отказа все окна, имитируя несуществующий кондиционер, и горячий тосканский ветер легко погладил их беспутные круглые головы. Если закипит или заглохнет – пропали. Самим не завести, даже с толчка. Можно, конечно, вызвать ремонтников из ближайшего городка, но ведь обдерут как липку – до последнего чентезимо. А грошей и так нема. По крайней мере – на «фиат». Да еще и стуканут, что нелегалы, – чертовы итальяшки. Дрянь, а не люди. Гаже цыган. А гаже цыган, как известно, и вовсе никого нету. Хохлы закурили разом, не сговариваясь, и, не сговариваясь, разом же вспомнили ценники в табакерии. За самую говенную пачку – три с половиной эуро. Это ж рехнуться можно. Чертов кризис. Чертова страна. Чертова жизнь.

Ферма улеглась между двух холмов – как кошка. Небольшая, ладная, полная жизни. Не то дремлет, не то присматривает себе кузнечика пожирнее. Пока не прыгнет – ни за что не разберешь. Два дома – большой и поменьше. Видно, для гостей. Синий прохладный прямоугольник бассейна. Сад. Виноградник, неторопливо, с прямой спиной, поднимающийся по склону. Может, агритуризмо. А может, просто богатые люди живут. Какие-нибудь римляне или миланезе. Но лучше бы, конечно, англики. Вот уж таких идиотов, как англики, свет не видал. Платят сколько попросишь. И хоть на голову им насри. Воспитанные, блин.

Хохлы проехали между кипарисов, пунктирно показывающих дорогу к главному дому. Стрекотала газонокосилка, солидная, дорогая, на желтых колесиках. Gianni Ferrari. Под навесом отдыхал горбоносый мини-трактор. Из грубых терракотовых горшков перли, переливаясь через край, крупные, разлохмаченные розы. Богатое хозяйство. Может, и работа какая найдется.

Хохлы посигналили деликатно – и газонокосилка тотчас смолкла. Голый по пояс мужчина спрыгнул с нее и пошел к воротам, вытирая ладони о старенькие джинсы. Волосы почти белые от солнца, а может, седые. Не поймешь. Твердое лицо. Твердые мышцы на темных от солнца прямых плечах.

Хозяин. Сразу видно. Свободный человек.

Хохлы вышли из машины, на всякий случай заулыбались униженно. Их итальянский оказался не так уж плох, да, деревянный славянский акцент, но зато почти все артикли на месте. Даже определенные. Нет. Работы здесь нет, к сожалению. Но зато вы можете выпить воды. И ваша машина тоже. Похоже, ей это нужно не меньше, чем вам. Колодец – вот тут. Нет, это «фиату». Вам я принесу из дома.

Огарев вошел в кухню – прохладная пористая плитка под ногами, дубовый громадный стол. Хлеб и чеснок. Соль и перец, мед и молоко. Вода из-под крана, которую можно пить. Воздух, пригодный для жизни. Обитаемая планета. Он набрал полный кувшин, глиняный, гладкий, родом из города, с той улицы, что сворачивает прямо к площади, на которой перестали казнить всего двести лет назад. Паола, пухлая, смешливая, сама вылепила этот скудельный сосуд и сама расписала – вот, видите этот кривой рукотворный цветок, эту синюю завитушку на гнедой обожженной глине. Они все отсюда родом – Паола и ее глина, и этот кувшин, и сын Паолы, Томазо, тоже пухлый, смешливый, умеющий принимать кредитные карты (очень сложно, Паоле вовек не научиться!) и терпеть материнскую любовь. Скоро закат, конец торговле, и Томазо вырвется наконец из лавки, опостылевшей за тысячу лет, оседлает под причитания матери пестрый скутер и рванет на дискотеку, крутить задом под вечнозеленую «феличиту», взрослеть, перемигиваться с надменными девчонками. Огарев разрезал лимон, выдавил в воду. Оторвал пару листков с живущего на окне базилика, размял в пальцах. Пахло жизнью. Все как ты мечтала, Маля. Все как я мечтал.