Оба паспорта были на месте.

Слава богу.

Оба.

Маля весело посмотрела на него с фотографии – прямо сквозь леденцовый плотный ламинат. Волосы кое-как сколоты на затылке, длинные прозрачные сережки из горного хрусталя. Самые любимые. Капельки. Где мои капельки? Ты не видел? Он не видел, плакал, стискивая в пальцах шероховатую книжицу. Дата окончания срока – 19.09.2020 года. Годовая виза. Дата рождения. Смешная маленькая подпись – еле втиснула в нужный квадратик, бедная, испортила два бланка, пересмеивалась с пожилым фээмэсником, пахла солнцем и яблоками.

Умерла. Боже мой. Умерла.

Огарев всхлипнул в голос от боли – самой настоящей, физической, грубой, ужасной. Почти вскрикнул – как Аня когда-то. Когда решилась наконец перезвонить. Им с Малей было без году неделя тогда – самый пик, только вернулись из Ленинграда, забрали из сервиса кое-как восстановленную машину. Маля говорила – ах ты, бедолажка, и гладила по капоту, как загулявшую, заблукавшую, где-то на сук напоровшуюся корову. Они ехали, голодные, счастливые, хохоча и перебивая друг друга – куда? Нет, не помню. Кажется, за какими-то особенными чебуреками. Москва была белая, вымороженная, полупустая, и они целовались как ненормальные на каждом светофоре, собирая позади длинный и почтительный хвост.

Ни один не бибикнул, поторапливая. Ни один.

А потом позвонила Аня.

Сказала тихо – как будто на ухо, совсем рядом. Вернись, пожалуйста. Я совсем без тебя не могу. Совсем. Даже не попросила. Просто пожаловалась. Огарев закашлялся, пытаясь хоть так перестать смеяться – сколько они смеялись тогда, господи, все время, он и не знал, что так бывает, глупая шутка еще висела в воздухе, и Маля, скиснув от хохота, повалилась головой ему на колени, так что поравнявшийся с ними водила в раздолбанной «газели» расценил происходящее совершенно определенным образом и выпучил, как мультяшка, круглые от зависти и изумления глаза. Маля приподняла голову, глянула – и упала, давясь от смеха, снова. Зажегся зеленый. Обладатель «газели» рванул во все лопатки, увозя с собой свеженькие комплексы и несбыточную заграничную мечту о красивой девчонке, которая вот так, на ходу, днем, сама… Эх!

Аня молчала. Ждала в трубке, затаившись. Прислушиваясь.

Ты не вернешься? И Огарев торопливо, весело сказал – нет! Больше Мале, распрямившейся наконец, розовощекой, счастливой, вздумавшей вот прямо сейчас, сию секунду, расстегнуть ему ширинку. Раз уж этот дурачок из «газели» так хотел.

Нет! – еще раз повторил Огарев.

И тогда Аня коротко, страшно вскрикнула – как кричат только от неожиданной, непосильной боли, к которой никак, совершенно никак невозможно подготовиться. Он сам так кричал в армии, когда ротный, осознанно, прицельно, залепил сапогом ему прямо в пах. Свет выключился мгновенно. Но, даже теряя сознание, Ограев слышал свой собственный, короткий и хриплый, крик.

Он уронил телефон, попытался поднять, нашарить его на полу, не смог и почти грубо оттолкнул окончательно расшалившуюся Малю. Она только взглянула снизу – и сразу поняла. Перестала смеяться, включила аварийку, выскочила из машины – осторожно, проезжая часть! Уходит? Бросила?! Нет. Просто обежала замершую на светофоре машину, почти силком вытащила Огарева – садись, да нет же, справа! – ловко, умело устроилась на его месте. Огарева трясло – от жалости, от стыда – он не умел делать больно, не хотел, не должен был – и делал. Даже не больно – просто убивал. Снова. В очередной раз. Бездумно. Легко.