— Ты женился.

— Я хотел, чтобы ты вернулся. Мне казалось, это поможет. И я был одинок. Одинок, нелюбим и печален. Ты не представляешь, каково это — жить без любви. Сердце засыхает. Утрачивается смысл. Я просто мечтал о том, что есть у других. Жаждал друга, сердечной привязанности. Боялся остаться наедине с собой.

— А ты счастлив с молодой миссис Труит? Что ты знаешь о ней?

— Ее судьба не была легкой. Я рад, что могу быть полезным. И она привезла тебя. Она моя жена. Да, я счастлив.

— Она намного моложе тебя.

— Она станет тебе другом, если ты позволишь.

— У меня есть друзья, но они в другом городе. Ты бил меня до крови. Запирал в комнате. Оставлял одного и не говорил, где мать. Твоя жестокость огромна и нескончаема.

— Мне очень жаль.

— Время подскажет, велико ли твое покаяние. Я в него не верю. Если сегодня ты умрешь, я не приду на твои похороны.

— Ты разбогатеешь.

— Тебя никто не будет оплакивать, разве что прекрасная миссис Труит. Я-то уж точно не буду. Как и все те люди, что живут в страхе перед тобой.

Несмотря на трудности, это было началом хоть какого-то диалога между отцом и сыном. Каждое утро Ральф отправлялся на работу в надежде, что Антонио простит его и полюбит. Он был честным человеком и верил в это.

Для сына он, разумеется, был рыбой на крючке. Антонио с большим удовольствием припускал и снова натягивал, не вынимая крючка из отцовского рта.

Тони хотел бы, чтобы большая часть его детства так и не случилась. Чтобы мать была прекрасной и добродетельной и заботилась о нем. Чтобы она взяла его с собой, когда убежала из дома, оставив сестру-идиотку и страшного отца, который к тому же не был его отцом. А особенно, чтобы мать не умерла в нищете, а была с ним и не допустила бы печалей и несправедливости. Антонио с удовольствием исправил бы детство. Он уже не расстраивался из-за побоев. Они сделали его сильнее, чем его отец, чем его настоящий отец. Он горевал о потере.

Каждый вечер, когда Ральф уходил спать и наслаждался сексом с его бывшей любовницей, Антонио напивался. И он плакал. Плакал по своему детству с его простыми удовольствиями. Он бродил по старой детской, притрагивался к деревянной лошадке, к чучелам животных, к деревянным лодкам и к оловянным солдатикам и лил слезы по своему поражению в битве.

Сидя с бутылкой бренди на полу неизменившейся детской, он грустил не из-за побоев и одиночества. Он плакал по прошлому. Он был не в силах вернуть время. Да, Ральф сделал бы все для лучшего будущего и счастья сына. Но он не мог компенсировать дни и часы, которые были полны злобы, так жалки и болезненны. И никакие деньги не помогли бы, что бы ни говорил Труит.

В безграничном горе Антонио было почти сексуальное наслаждение, удовлетворение, освобождение, которого он не испытал даже в первом сексе. Он и сам не понимал, почему так себя ведет. Да это и неважно. Никто другой не был в его шкуре. Никто другой не мог посоветовать ему, как быть.

«Может, Ральф прав, — размышлял Антонио, — Возможно, я изменюсь».

Рыдания в детской были его первым боязливым и осторожным шагом к любви. Он не ведал, что такое любовь, но стал относиться к Ральфу иначе, слепая ярость сменилась другим чувством. Он был ребенком, и ему нужны были папа и мама.