— Мама, все знают, что она меня обожает…

— Еще бы, она видит в тебе сына своего брата и забывает, что ты еще и мой сын. Она всегда ненавидела меня.

— Мама…

— Ладно! Не в этом дело. Так ты говоришь…

— Да, отчим сказал, что хотел бы быть похоронен вместе с тобой в склепе папиной семьи.

— Какой кошмар!

Доведенная до бешенства, готовая взорваться, всклокоченная, она бросилась в комнату, служившую кабинетом ее мужа, с твердым намерением нарушить вежливое молчание, с которым до сих пор терпела его причуды. У нее и так частенько складывалось впечатление, будто они живут втроем, настолько ее второй муж обожал первого, но это переходит всякие границы… В склепе исчезнувший уже будет не только воспоминанием — он снова превратится в тело. И они навеки улягутся втроем в одном помещении: она и два ее мужа.

Войдя в библиотеку, она застала его лежащим на персидском ковре. Он задыхался:

— О… дорогая… как ты вовремя…

У него снова случился приступ — последнее время они участились. Ничего странного, что он одержим думами о смерти и надгробиях.

Она подошла, и его лицо посветлело. Бедняга! Как он ее любит… При взгляде на жену его обычно невыразительные глаза засветились.

Гнев ее мгновенно утих, теперь она думала только о том, как ему помочь, приподняла ему голову, стала обмахивать, чтобы освежить, чтобы он задышал спокойнее.

Что за мелочь эта история с местом погребения! Об этом она поговорит с ним позже, когда представится подходящий случай.

Она усадила его на диван, обложив подушками. Он успокоился, бледное лицо порозовело.

— Ты напугал меня, — нежно попеняла она ему.

— Я по-прежнему крепок.

«Если бы только это было правдой! У меня нет желания второй раз остаться вдовой».

Они долго сидели, взявшись за руки и любуясь отливающими медно-красным светом сумерками. Затем, повернувшись к ней с каким-то странно торжественным видом, он произнес:

— Я хотел попросить тебя кое о чем, что меня тревожит.

«Ай, сейчас он начнет донимать меня с этим общим мавзолеем. А состояние его таково, что я не смогу перечить».

Она спокойно ответила:

— О чем же, дорогой?

— Возьми его фамилию.

— Прости, как ты сказал?

— Верни себе фамилию бывшего мужа. Слезы хлынули у нее из глаз, ей казалось, сейчас она задохнется.

— Как! Ты отвергаешь меня?

— Нет, птичка моя, я дорожу тобой еще больше, чем прежде. Мне бы просто хотелось, чтобы в обществе, в память как о моей любви, так и о его гении, тебя называли Констанция фон Ниссен, вдова Моцарт.

— Знаешь, крестная, ты вовсе не обязана играть в поддавки…

Собирая валетов и тузов, мальчик в вишневой футболке ласково взглянул тетушке в глаза. Она передернулась от полунаигранного-полуискреннего возмущения:

— Поверь, я не нарочно. То ли я сегодня не в форме, то ли ты в ударе.

Йонас недоверчиво улыбнулся и принялся снова тасовать карты.

Альба с любовью смотрела на подростка, сидевшего по-турецки на ковре из некрашеной шерсти, — на его хрупкий торс, худые плети рук, бесконечно длинные кисти и пальцы. Хоть тетка с племянником и частенько перекидывались в карты, у него не развилось ловкости, свойственной заядлым игрокам; движения не были ни быстрыми, ни точными, он не поддавался искушению прибегать к вальяжным жестам, которые так пленяют девчонок, и флегматично тасовал колоду.