Егор, конечно, меньше всего думал о престиже и собственной значительности, но все равно попался на этот же крючок, хотя и с иной мотивацией. В его голове защелкало: «сто тысяч долларов», «краденая живопись», «разоблачающий материал на Штукина», «у Штукина мог быть мотив желать смерти Николенко, которая узнала правду». Все это «щелканье» не выдерживало никакой критики, но Якушев уже не очень способен был рассуждать спокойно, он закусил удила. Правда, закусив эти самые удила, опер не утратил способности делать и правильные шаги тоже: Егор немедленно помчался в GSM и только что на колени не упал:

– Товарищ Гусев, дайте, пожалуйста, антенны абонента Штукина в день пропажи Николенко!

Шансы на то, что начальник службы безопасности GSM согласится помочь, отсутствовали напрочь, и тем отраднее было его ворчание:

– Экий ты… мгновенный! Ладно. Вижу, что занимаешься по-настоящему. Я ведь еще вчера антенны на несколько телефонов сделал. Хватай! Но! Чтобы – никому! А то попрете – веслом не отбиться будет! Все остальное – в установленном законом порядке! И так-то… сам себе удивляюсь.

Егор выскочил из офиса GSM с «антеннами» Штукина в руках и выпрыгивающим из груди сердцем. Шепотом он говорил сам себе:

– Сейчас я приду в кабинет и спокойно все посмотрю.

Естественно, он не выдержал и посмотрел, еще не дойдя до Большого проспекта. У Якушева закружилась голова, как после «беломорины» с голодухи: около 13:14 в субботу Штукин находился под той же самой антенной, что и Зоя.

Егор плюхнулся на скамейку и отдышался. Потом еще раз посмотрел в бумаги. И только после этого почувствовал отвратительный запах. Повернув голову, Якушев обнаружил, что сидит рядом с грязнущим бомжом.

– Извините, – очумело сказал Егор и встал. До отделения он добрел на автопилоте, словно в бреду. Якушев не знал, что ему делать. Ему надо было с кем-то посоветоваться, но он не знал, с кем.

Ситуация и впрямь была более чем деликатная – к Штукину в оперском коллективе относились хорошо, по крайней мере, жалоб на него Якушев ни от кого из коллег не слышал. Поэтому озвучить подозрения в смертном грехе в отношении пусть бывшего, но сослуживца, имея на руках лишь распечатки каких-то антенн, – это был повод, чтобы коллеги пристально глянули на обвиняющего, мол, ты смотри, какой прыткий! Это был повод для получения «вотума недоверия», повод для того, чтобы опера сказали: «Этот, якобы за нас, но не заодно с нами…» Егор был хоть и молодым опером, но все эти нюансы уже чувствовал, а поэтому мучился, но молчал, волну не гнал и не «кричал, увидев бандитов», как советовал ему совсем недавно начальник.

Якушев терзался и переживал, не зная, что делать дальше, когда в его кабинет заглянул Боцман – наверное, самый старый земельный опер во всем Питере. Он работал в соседнем кабинете последние тридцать два года, многое видел, и поэтому многие из вышестоящего начальства его слегка побаивались. А Боцман не боялся ничего, потому что ему нечего было терять, кроме работы, на которой как раз руководство больше всего переживало о том, что ветерана все-таки скоро уволят по возрасту – и кто будет тогда молодых натаскивать?