Вадим присел под дерево, закурил. Павла потянуло к знаниям, он медленно смещался от могилы к могиле, присаживался на корточки, чистил ладонями покореженные плиты, где сохранились надписи, пытался что-то прочесть, осмыслить прочитанное. Временами доносилось заупокойное бормотание:

– Марта Кауфман… несчастная девочка, скончалась в сорок девятом, и было ей всего-то семьдесят… Вильгельм Швеллер… надо же, как гордо звучит, а пацаненку всего четыре года, какая, право, жалость… Элеонора Миллер – весьма, весьма почтенный возраст, не родственница, случайно, нашей королевы бензоколонки?… Оп-па…

Фельдман поманил Вадима пальцем. Пришлось вставать, тащиться неведомо куда. Могила барона Густава фон Ледендорфа ничем не выделялась на фоне прочих – разве что заросла курослепом по самую плиту. Они угрюмо рассматривали расколотую глыбу, остатки стертого барельефа, которые Павел пытался отчистить рукавом, но не слишком результативно. Лишенное элементарной индивидуальности лицо в профиль, строгая готическая вязь в качестве обрамления. Слова эпитафии прочесть невозможно: от букв уцелели лишь обломки. Прочтению поддавалось только имя погребенного, выполненное крупными буквами: Густав фон Ледендорф. И даты: 1872–1947…

– Долгую жизнь прожил стервятник… – задумчиво пробормотал Фельдман.

– Какой же он стервятник, – возразил Вадим, – У старика была харизма, черная энергетика, способность к гипнозу, а главное, специфическое чувство юмора. Но в жизни он не преуспел. Остаток дней прожил в нищете, и умер там же…

Что-то шевельнулось позади памятника, хрустнул камень. Вскочили одновременно, инстинкт не дремал. Быстро переглянулись. Заходи слева, – показал глазами Фельдман. Сердце ухнуло в пятки, но кулаки машинально сжались. Повязали? – мелькнула огорчительная мысль.

– Попрошу без драки, – зарокотал знакомый сочный голос с сильным акцентом, – Знаю я вас, готовы уже растерзать старинного приятеля…

– Идиот! – набросился с кулаками Фельдман, – И это ты называешь чувством юмора?! Позвонить не мог? Мы тут и без твоих фокусов едва от ужаса не обделались!..

– А теперь слушайте, – пробасил Гюнтер, гнездясь на опрокинутой плите. Видок у него при этом был усталый, как будто его пешком гнали из Берлина, но чертовски довольный, – Не знаю, чем вы тут занимались, некрофилы несчастные… но время, я уверен, вы потратили зря.

Фельдман молчал. Понятно, что Гюнтер набивал себе цену.

– Мы с Клаусом проехались по нескольким местным старикам – из числа тех, кто проживал в Аккерхау во времена Второй мировой войны. Кстати, – Гюнтер стрельнул глазами в Фельдмана, – Желание старины Клауса оказать мне добрую услугу определялось не только его радушием и покладистым характером, но и купюрой в сто евро, которая самым загадочным образом переместилась из моего кармана в его карман.

Фельдман (из последних сил) молчал.

– Хорошо, будем говорить только о деле, – вздохнул Гюнтер, – И очень быстро, поскольку нам нужно отсюда убираться. Машина на проселке.

– А как же фрау Мюллер? – подколол Фельдман.

– Ты считаешь, фрау Мюллер исчезнет из этой деревни? – оживился Гюнтер, – Или я куда-то денусь из этой страны? Считай, что шутка не удалась, Павел. В деревне Зандерс остались семь пожилых людей, способных вспомнить события далеких времен, когда дикие русские племена… в общем, неважно. Двое – Андреа Рузбик и Вилли Шон – выжили из ума, беседа с ними заведет в тупик. Курт Харбиндер весь сентябрь сорок пятого провел в мастерских Урби Штрассера, занимался ремонтом постоянно ломающейся советской техники. Хелен Айзенгер прекрасно помнит оккупацию, молодых советских офицеров из расквартированной в Зандерс части, но информацией по нужному нам эпизоду не владеет. Барбара Шмут обладает феноменальной памятью – особенно на события, не представляющие интереса. Остались Хельга и Рихард Зоннерманн – престарелая супружеская чета. По закону всемирной подлости с этой почтенной парой я поговорил в последнюю очередь. Весьма радушные люди…