Бои в Барселоне дали правительству в Валенсии долгожданный повод для установления контроля над Каталонией. Ополчение готовились расформировать, а самих ополченцев ввести в состав Народной армии. Над Барселоной развевался испанский республиканский флаг – мне кажется, я увидел его впервые, если не считать фашистских окопов. В рабочих кварталах разбирали баррикады – довольно неряшливо, надо сказать: ведь построить баррикады легче, чем потом относить камни на место. Баррикады у зданий ПСУК разрешили оставить, и некоторые стояли до июня. Жандармы по-прежнему занимали места стратегического значения. Из опорных пунктов СНТ увезли большое количество оружия, хотя, не сомневаюсь, многое удалось спрятать. «Ла Баталла» по-прежнему издавалась, но подвергалась такой беспощадной цензуре, что на первой странице были большие пустоты. Газеты ПСУК выходили без цензуры и публиковали откровенно подстрекательские статьи, в которых требовали запретить деятельность ПОУМ. Нашу партию объявляли замаскированной фашистской организацией, и агенты ПСУК распространяли по городу карикатуру на ПОУМ, где был нарисован неприятный тип, с него спадала маска с эмблемой серпа и молота, под которой оказывалось жуткое лицо маньяка со свастикой на лбу. Стало очевидно, что выработана официальная версия барселонского конфликта: фашистская пятая колонна подняла мятеж, спровоцированный ПОУМ.

Теперь, когда бои закончились, в гостинице установилась тяжелая атмосфера враждебности и подозрительности. Трудно было сохранить нейтралитет, слыша повсюду направленные против тебя обвинения. Заработала почта, стала приходить иностранная коммунистическая пресса, однако освещение боев в газетах было не просто предвзятым – в них чудовищно искажались факты. Думаю, местные коммунисты, видевшие все собственными глазами, были обескуражены такой интерпретацией, но им оставалось только молчать. Наш приятель из коммунистов как-то опять подошел ко мне и спросил, не хочу ли я перейти в интернациональную бригаду.

Я несколько удивился:

– Но ваши газеты называют меня фашистом. Придя к вам из ПОУМ, я буду весьма подозрительным человеком в политическом отношении.

– Это не имеет значения. В конце концов, ты просто исполнял приказ.

Пришлось сказать ему, что после всего случившегося я считаю недостойным для себя вступать в какое-либо объединение под контролем коммунистов. Раньше или позже, но меня заставят пойти против испанского рабочего класса. Нельзя знать, когда вновь может разразиться подобная история, но, если в тот момент у меня будет в руках винтовка, я буду воевать на стороне рабочих против их врагов. Он отнесся к моим словам с пониманием. Но обстановка продолжала меняться. Нельзя было, как раньше, «забыв на время о разногласиях», выпивать с человеком, который мог быть вашим политическим противником. В гостинице случались безобразные стычки. В то же время тюрьмы были переполнены. Когда бои закончились, анархисты, конечно, выпустили пленных на свободу, но жандармы не выпустили своих заключенных, большинство из которых были брошены в тюрьму и месяцами сидели там без суда и следствия. Как обычно, благодаря неумелой работе полиции были арестованы ни в чем не повинные люди. Я упомянул раньше, что Дэвида Томпсона ранили в начале апреля. Потом мы утратили с ним связь, ведь раненых часто перевозят из одного госпиталя в другой. Из госпиталя в Таррагоне его направили обратно в Барселону как раз в дни боев. Утром во вторник я встретил его на улице. Он ничего не понимал и, ошеломленный стрельбой, только озирался по сторонам. Вопрос, который он задал, в то утро задавали все: