– Да объясни толком, чего случилось-то!

– Нет, ну я понимаю: в сумке у меня все проверить, в телефоне пошнырять – это еще куда ни шло… Но учить меня… учить меня, как надо с мужиком спать… Она что, и правда думает, я идиотка-девственница, что ли? В двадцать восемь лет? Катьк, ты бы слышала, каким тоном она мне все это… С каким удовольствием… Фу, как мне противно, Катька!

– Ой, да ладно тебе! – грустно улыбнувшись, шепотом проговорила Катя. – Я уж думала, и впрямь что-то совсем из ряда вон произошло… Ты же знаешь нашу маму – она вроде как из добрых побуждений это делает. А побуждения из нее сами по себе произрастают, независимо от нашего к ним отношения. Так что…

– Катька! И ты! И ты туда же! Да как ты не понимаешь, что она скоро своими побуждениями меня с ума сведет! И тебя тоже! Мы что, не люди, что ли? Мы – ее личные вещи, да? Можно руками вовнутрь залезть и пошуровать там в свое удовольствие?

– Мы – ее дети, Милк.

– Ага, дети… Было у хорошей матери двое послушных дочек, теперь еще и сыночек появится. Как дополнительное удовольствие для лишнего пригляду. Ты думаешь, она нас со Стасом после свадьбы в покое оставит? Как бы не так! Будет стоять у постели и свечку держать! И советы давать, как и что делать! Нет, я с ума с ней сойду…

– Знаешь, Милк… Я сегодня в детдоме мальчика одного видела, Алешу Вяткина. У него хорошая мама была – безо всяких там отклонений. Обыкновенная женщина, в общем. Любила, воспитывала, в детский садик водила. А потом взяла и передумала быть матерью. Представляешь?

– Ну, и что? Это ты сейчас к чему говоришь?

– Да так, ни к чему… Просто ему очень плохо сейчас, Алеше Вяткину. Была у него мама – и не стало мамы.

– И тебе его жалко, да?

– Конечно, жалко. Даже не то слово – жалко. Вот каково теперь ему, а? Я в принципе эту ситуацию не понимаю, Милк…

– Жалко, говоришь, тебе мальчика, да? А ты не подумала о том, что, может, ему как раз больше повезло, чем нам с тобой? Не подумала?

– Господи, да что ты такое говоришь! Опомнись, Милка! Да как у тебя язык повернулся…

Катя в ужасе потянулась к сестре, но Милка, оттолкнув ее руки, злобно заколотила кулачками в подушку, закашлялась, просипела, захлебываясь тихой яростью:

– Дура! Дура ты, Катька! И ты туда же! Чего вам всем от меня надо? Отстаньте вы от меня со своей проклятой любовью! Не надо мне от вас ничего, только отстаньте… Не хочу, не хочу!

– Милк, да я вовсе ничего такого не хотела…

– Уйди! Уйди лучше! Мамочке вон иди расскажи про своего Алешу Вяткина, поняла? Ей понравится, она еще одну медаль себе на грудь повесит! За то, что нас в детдом не отдала! А от меня отстань!

Милка подняла на нее бледное, мокрое, в ярких конопушках лицо, и Катя испуганно отпрянула, встала с кровати, сделала шаг к двери. Потом еще шаг. Милкин злобный взгляд будто толкал ее в грудь – и впрямь захотелось уйти, скрыться от него, сбежать поскорее. Но в то же время – не чужой же человек перед ней сидит, сестра все-таки. Вроде как поддержать ее надо в смятенном душевном состоянии.

– Ну, чего застыла? Прошу же – уйди… – сдавленно прошептала Милка и снова упала лицом в подушку. Дрогнув субтильными плечиками, чуть повернула голову, произнесла глухо: – Правда, Катьк, уйди… Я так быстрее успокоюсь, честное слово…