– Да уж. Действительно, вляпалась я. По самое ничего вляпалась.

– Ну, что ж теперь… – дурашливо развела Милка руками, слегка наклонившись корпусом вперед. – Будешь теперь и дальше жить такая – сильно вляпанная. Все равно против мамочки не попрешь. Потому что кто ты на самом деле есть? Ты перепелка безответная. Нет, правда, Катьк… – уселась на постель Милка, бесцеремонно подвинув ее худым бедром. – Вот объясни мне, сильно тупой и не очень ученой, отчего мы ее так сильно боимся? Вот как психолог – объясни, а?

– Ой, ну чего тут объяснять, ты и сама все лучше меня знаешь… У мамы очень властная натура, она намного сильнее всех нас. А мы своим послушанием еще больше проявление этой силы провоцируем, подсознательно выслуживая ее любовь.

– Чего? Любовь?

– Ну да. Любовь.

– Ха, насмешила! Сама-то поняла, чего сказала? Любовь… Да больно надо! На фиг мне ее любовь сдалась, уж обойдусь как-нибудь!

– Нет, Милка. Не обойдешься. Всем нужна материнская любовь. На первородном уровне нужна.

– А нам не нужна! Потому что мы ее тоже не любим! Потому что когда боятся – не любят!

– Ну да… Когда боятся, конечно… Видишь, какой бумеранг получается? Она, наверное, оттого так с нами себя и ведет, что мы ее не любим. Она же, наверное, это чувствует и силой берет свое, природой положенное.

– То есть ты хочешь сказать… Если мы каким-то образом сумеем ее полюбить, то и она…

– Не знаю, Милк. Все, отстань.

– Нет, погоди! Давай уж со мной до конца этот свой… как его… тренинг проведи.

– Какой тренинг, Милка? Как научить тебя маму любить, что ли? Должна тебя разочаровать – нет такого тренинга. Нельзя никого научить любить. И вообще отстань от меня, не хочу больше говорить об этом. Устала…

Милка молча встала с кровати, пробурчав себе под нос:

– Странная ты какая-то сегодня, ей-богу…

Катя лишь пожала плечами, улыбнулась ей виновато. Действительно – странная. Впервые ей не захотелось вкусить этого полного и сладостного единения с сестрой, замешанного на тайном против матери противостоянии. Ушла куда-то сладость единения, оставив после себя нездоровое ощущение – что-то вроде душевной тошноты. Может, она этой сладости переела, а может, само тайное противостояние как-то скукожилось, не стало такой уж больной проблемой… Как бородавка на руке. Она ж не болит, но она есть, и никуда от нее не денешься…

– Кать, ты пришла? Спустись на первый этаж, у нас пополнение. Сразу четырех привезли, все разновозрастные, – рывком открыв дверь кабинета, протараторила на одном дыхании Лариса.

– Подожди! Лариса, подожди, не уходи! Я с тобой! – лихорадочно засуетилась Катя и бросилась к двери, торопливо схватив со стола ключи.

– Ну, со мной так со мной. Пойдем. Только не смотри на меня так испуганно, а то я сейчас заплачу.

– Да нет, я не испуганно… Просто я не знаю, как мне себя вести… Ну, чтобы правильно все было…

– А ты не старайся, чтобы правильно. Веди себя естественно. Ты ж не на похороны идешь, ты детей принимать идешь. Нормальные дети, два брата, две сестры, от четырех до двенадцати.

– Из одной семьи, что ли?

– Ага. Из одной. Из бывшей. Маманька с папанькой решили из деревни в город на заработки податься, а детей на хозяйстве оставили. Без денег, без продуктов. Ну, вот они и решили овощами на соседских огородах разжиться. А соседи не стерпели, в милицию сбегали. Нет, главное дело, когда дети голодные два месяца по деревне шастали, никто насчет милиции да опеки не чесался, а как ведро картошки с огорода пропало, так сразу и не стерпели… Хорошие у нас люди, душевные, правда?