Осетров Олег Дмитриевич, тысяча девятьсот тридцать девятого года рождения, старший научный сотрудник Института тихоокеанских проблем, проживает… еще какие-то вопросы.

Лидочка отвлеклась, потому что представила себе, каково сейчас этому немолодому человеку, которого ей так трудно было представить убийцей, точно так же как Татьяну или Соню. Знала она такие ситуации затянувшихся романов, в которых молодая женщина переоценила свои силы или бросилась в последний бой с опозданием — такие романы умирают мучительно, со скандалами и угрозами, особенно если Алена была истеричной натурой. Но никто в нашей действительности не убивает женщин, даже если они угрожают твоему общественному положению. К тому же одного взгляда на Осетрова Лидочке было достаточно, чтобы почувствовать его растерянность и страх. Его поведение выдавало в нем человека, никак не способного к решительным поступкам. Если бы он и положил Алене куда-то, допустим в чай, цианистый калий, потом сам бы вызвал «Скорую»…

— Олег Дмитриевич, я пригласил вас, чтобы получить показания о смерти гражданки Флотской Алены Сергеевны, — произнес голос Шустова. — Вам знакома она?

Осетров откашлялся.

— Да, — сказал он и снова откашлялся, — простите, я немного простужен. Да, мы вместе работаем, в одном отделе.

Мимо Лидочки прошли, разговаривая, два милиционера, поглядели на нее, будто заподозрили в том, что она подслушивает допрос, но, наверное, ей это показалось. Из-за них Лидочка пропустила часть разговора.

— Значит, вы не отрицаете особых отношений с покойной? — спросил Шустов.

— Да, мы были с ней дружны. У нас было много общих интересов.

— И вам приходилось навещать ее в квартире на Васильевской?

— Да, о господи, ну конечно же! — тут Осетрова словно прорвало. Потому что он до этого момента сопротивлялся, как бы исполняя ритуал — если тебя вызвали на допрос и даже если ты заранее решил признаться во всем, все равно первое время, подчиняясь инстинкту самосохранения, ты сопротивляешься, запираешься, словно девушка, добровольно пришедшая на свидание, но оберегающая последние бастионы своей чести.

— Я все вам расскажу, только оставьте меня в покое. Я не менее вас травмирован этой трагедией. Я был дружен с этой женщиной, да, вы можете написать на меня, куда вам угодно, — может быть, я был единственным человеком на свете, который ее понимал! Вот именно! Я все сказал. Теперь пишите, забирайте меня, сообщайте, делайте что хотите…

— Куда писать-то? — спросил лейтенант. Он мог становиться наглым, если человек ему не нравился.

— Как куда?

— А кому есть дело до вашего морального облика? Может быть, вашей жене?

— Только не ей! Она уже столько пережила! Вы не представляете.

— Очевидно, по вашей вине, — заметил лейтенант.

— Скорее по вашей, — отрезал Осетров. Голос у него был злой. — Я лишился любимой работы, я тяну от получки до получки, живу на жалкую зарплату, и вы это полагаете моей виной?

Возможно, лейтенант не знал о цэковском прошлом Осетрова. Он замолчал, чем лишил Осетрова главного оружия — возможности яростно спорить.

В возникшей паузе Лидочка физически ощущала неудобство, которое испытывал за стенкой Осетров. Он пришел сюда в полном смятении — одновременно желая действовать, сопротивляться, жаловаться, понимая в то же время, что его славное прошлое здесь ему лишь мешает.