– Все люди это знают. Все, – тихо сказал Леон. – Мы просто заорали в себе это тихое, но самое важное знание. В этом самый главный ужас материализма. А человек в сущности своей – субстанция идеальная. Много знающая, много видящая, все понимающая, но вот беда – тело стало орущим. Нам дано наказание – глупым телом.

Очень скоро Юрай получил этому такое яркое подтверждение, что о своих нематериалистических страданиях забыл напрочь.

Дело в том, что стройка в его подъезде, замороженная на время, не только разморозилась, но быстренько завершилась тем, что какие-то тетки в добротных комбинезонах вымыли в подъезде (во всем!) пол. Жильцы по очереди ходили сами и водили знакомых смотреть на роскошную, хорошего дерева дверь с огромной ручкой в медной окантовке. В лифте перестелили линолеум, пластмассовая кнопочная панель именно на отстроенном этаже была заменена на деревянную. Странное дело – люд подъезда подтянулся, встал на цыпочки. Существование красивой двери, пусть даже в единственном числе, и ухоженного ни с того ни с сего лифта наполнило людей ощущением значимости хотя бы в пределах дома. Это было Юраю не совсем понятно, он ожидал как раз другого – вандализма. Изрежут к чертовой матери новый линолеум, а дверь из дерева – подходящая пища для огня.

Но тут в одночасье помылись и обычные забубенные дерматиновые двери, и сто лет назад нарисованное признание в любви на стене: «Машка – придурок» стерли, и даже у кодового замка, разбитого на второй день существования куском кирпича, появились мальчики с лицами кандидатов наук и стали тонкими отверточками выковыривать из панели следы кирпича и ненависти.

И все было бы хорошо, если бы не стало так плохо.

В огромную красивую квартиру въехала популярная музыкальная пара с двумя красивыми борзыми. Хорошенькие, молоденькие, чисто вымытые и свежепахнущие Он и Она в первую же минуту показали, кто хозяин на этой земле. Дом содрогнулся от музыки или от того, что ею стали называть, от криков и лая, от летящих из окон изысканных бутылок, и люди, еще вчера удивившие Юрая своим стремлением соответствовать чистому лифту, были сбиты с ног, посрамлены и раздавлены.

Ничто не могло пронять новых жильцов. Ни справки об инсультах, ни ссылки на вскрикивающих от испуга младенцев, ни угрозы подать в суд – ничто.

Однажды в лифте Юрай, уже несколько ночей не спавший от этой бесконечной собачьей свадьбы, спросил молодого хозяина:

– Так будет всегда?

– Всегда, – ответил хозяин, и глаз его сверкнул весело и нахально. – Я на своей территории.

– А я на чьей? – спросил Юрай.

– Твои проблемы, мужик. И скажи этим малохольным, что я на критику глухой. С детства. Моя кукла нервничает, когда ее не любят. Скажи народу, чтоб любили. Ты в их сворке главный? Журналюга?

– Хочется дать тебе в морду…

– Не надо. Меня вылечат, а тебя уже нет.

У подъезда музыкант предложил:

– Могу подвезти. Садись. Я не жадный.

– Пошел ты, – ответил Юрай. И шел, и печенками ощущал насмешливый взгляд едущего рядом нахала.

Вот они пришли. Новые. Раскомплексованные. Живущие взахлеб как бы за маму, за папу, за дедушку с бабушкой. Отбившие себе территорию. И сколько же должно пройти лет, чтобы у них возникло хоть какое-то чувство по отношению к другой территории. Десять лет? Сто?