В его движениях было невозмутимое спокойствие, которое едва ли можно было принять за проявление трусости.

— Я ирландец, — сказал мустангер, кладя свой платок в карман.

Ответ казался очень простым и немного запоздалым, но никто не сомневался в его значении. Это был вызов. Лаконичность ответа только подчеркивала серьезность намерений оскорбленного.

— Вы? — презрительно спросил Кольхаун, повернувшись к нему и разводя руками. — Вы? — продолжал он, с ног до головы меряя мустангера взглядом. — Вы ирландец? Не может быть, я бы никогда этого не подумал. Я принял бы вас за мексиканца, судя по вашему костюму и вышивке на рубашке.

— Я никак не могу понять, какое вам дело до моего костюма, мистер Кольхаун, но так как вы залили мою рубашку, то разрешите мне ответить тем же и смыть крахмал с вашей.

При этих словах мустангер взял свой стакан и, прежде чем капитан успел отвернуться, плеснул ему в лицо остатки недопитого виски. К удовольствию большинства присутствующих, Кольхаун стал неистово кашлять и чихать.

Невольно вырвавшиеся возгласы одобрения тотчас же сменились гробовой тишиной. Момент был слишком напряженным. Все понимали, что ссора приняла серьезный оборот. Дело должно было кончиться дуэлью. Никакая сила, казалось, не могла этого предотвратить.

Кольхаун схватился за револьвер.

Мустангер, предвидя это, вынул такое же оружие и стоял, готовый встретить вызов.

Более робкие из посетителей в панике бросились к дверям, толкая друг друга. Некоторые оставались в таверне по простому недомыслию, другие — сознательно, с холодной решимостью. Возможно, что последними руководило чувство разумной осторожности: боязнь получить пулю в спину при бегстве.

Опять наступила мертвая тишина, длившаяся несколько секунд. Это был момент, когда решение рассудка претворялось в действие — в движение.

Может быть, при другом составе противников интервал был бы и короче. Два более непосредственных и менее опытных человека тут же спустили бы курки. Но наши соперники из опыта уличных поединков знали значение, промаха.

Для тех же, кто был за наружной стеной и кто даже не смел заглянуть в дверь, эта проволочка была почти мучительной. Вместо выстрела эти люди вдруг услышали громкий, авторитетно-спокойный голос майора.

— Стойте! — скомандовал майор, обнажая саблю и разделяя ею противников. — Не стреляйте, я вам обоим приказываю! Опустите оружие, иначе я отниму его у первого, кто дотронется до курка! Стойте, я говорю!

— Почему? — закричал Кольхаун, весь посинев от прилива необузданной злобы. — Почему, майор Рингвуд? После подобного оскорбления, и еще от такого негодяя…

— Вы зачинщик, капитан Кольхаун.

— Ну и что же? Проклятье ему! Я не из тех, кто сносит оскорбления! Уйдите с дороги, майор! Ссора между нами, и вы не имеете права вмешиваться.

— Вот как?! Ха-ха! Сломан! Генкок! Кроссман! Вы слышите? Я не имею права вмешиваться!.. Капитан Кассий Кольхаун, не забывайте, где вы находитесь. Не воображайте, что вы в штате Миссисипи, среди вашей истязающей рабов кавалерии. Здесь, сэр, военный форт — он подчинен военному уставу, и вашему покорному слуге поручено командование этим фортом. Поэтому я приказываю вам положить ваш револьвер туда, откуда вы его взяли. И сию же секунду, иначе я отправлю вас, как простого солдата, на гауптвахту.