Неописуемую, никогда прежде не виданную красоту долины, как казалось Михаилу, создавали прилавки, каждый из которых имел свой, совершенно отличный от соседнего, мир деревьев, трав и подлеска, хотя и была во всем этом зеленом многообразии как форм, так и оттенков какая-то закономерность. На прилавках северного, самого крутого, склона преимущество имела тяньшаньская ель, необычайно длиннохвойная и чрезмерно, до самого комля, густая. Но Михаила поражали не столько густота, сколько непостижимая разнообразность форм, каких не встречал он в лесах России. Там каждое дерево начиналось со ствола. Тут почти ни у одного дерева ствола не видно. Вот торчит лохматая колонна высотой метров под сорок, а рядом, столь же лохматая, пирамида Хеопса, а за ней — наконечник копья, выкованный умелым и аккуратным мастером.

А березы, которые густо лепились на прилавках ближе к восточному и западному склонам? Розовостволые и тоже высокие, что тебе голенастые девчонки, ошпарившие холодной росой босые ноги, когда перебегали полянки с густым купырем, борцом и василистником.

Но чем южнее, чем солнечнее были склоны, тем чаще втискивались в сосновые и березовые ельники корявостволые клены, образуя серебристую проседь в густой зелени, когтистый боярышник и приземистые яблони. Постепенно клен, боярышник и яблони отвоевывали для себя целые прилавки и вольготно ветвились на них.

— Чудо природы! — обращаясь к жене, заговорил Михаил, но тут же замолчал, увидев ее устремленный на ледники взгляд и поняв, что она даже не услышала его слов.

Да, Анну восхитили ледники. Не скрывая восторга, она воскликнула, указывая на дальний ледник, над которым пухлыми белобокими лоскутами двигались редкие тучки.

— Смотри, Миша, какая прелесть! Как живые. Они катятся по леднику.

— Точно, — поддержал Анну Михаил и добавил раздумчиво: — Верно отец сказывал как-то: горы видеть нужно, а не читать про них. Невообразимый контраст красок и в то же время удивительная гармония в этом хаосе скал, ущелий и долин. Можно ли привыкнуть к горам и не восторгаться ими? Даже если ты здесь родился, здесь пасешь овец и лошадей?!

Не предполагал краском Богусловский, что совсем скоро вся эта восхитительная гармония станет обычными трудными для путников горами, где опасность подстерегает тебя всюду.

Первым ушатом холодной воды оказался развилок тропы, у которого ехавший впереди коновод придержал повод и, сдвинув буденовку на лоб, поскребся по-мужицки в затылке.

— Что? Неведомо куда путь? — еще не ощущая полной мерой важности момента, спросил Богусловский, остановив своего коня рядом с Павлом.

— Куда-никуда — приведут. Джайляу это. Людей все едино встретим, — спокойно ответил коновод. — Напрямки и возьмем…

А куда «напрямки»? Развилок словно рогатка. Один ус — вверх, другой — вниз. Павел, уверенный, что «прямки» те, что вверх ведут, повернул коня вправо. Но километра через два остановился в нерешительности: от тропы сучковато ветвились тропки поменьше, теряясь в густом разнотравье, а сама тропа худела, как ствол к вершине, и в конце концов терялась в траве, как и боковые отпрыски.