Началась там вялая перестрелка, которая вскоре затихла — басмачи отступили в горы.

Справа по щели бой шел еще успешней. Вскоре басмачи там были частью побиты, частью пленены. Угрюмая кучка их, окруженная пограничниками, приближалась к горловине. Впереди конвоя шагал начальник заставы. Бодрился, но скрыть предельную усталость ему не удавалось.

Богусловский поднялся навстречу, начальник заставы вскинул руку к козырьку, чтобы начать рапорт, но в это время из расщелка донесся перестук стремян и призывный крик:

— Завтракать! Завтракать!

Вначале недоумение выразилось на лицах пограничников, затем улыбка, а когда из расщелка донеслось в третий раз: «Завтракать!», захохотали пограничники, не сдерживаясь.

Да и что им, оставшимся в живых после двухдневного боя с Келеке, который, не схитри пограничники и не замани его в ловушку, мог даже прорваться через границу, и после только что окончившегося боя, короткого, но тоже не бескровного, — что им было не смеяться весело, от всей души такому долгожданному приглашению, тем более что аппетит нагулялся у них волчий.

В лагере все было как обычно: лошади сосредоточенно опустошали торбы, очередная порция сена размачивалась, чтобы стать мягче и аппетитней, угли догоревшего костра ярко алели, а профессор встречал гостей с подчеркнутым радушием, скрывая за ним свою растерянность. Хотя он и сварил каши побольше, поняв по стрельбе, что подошла подмога, но на такое количество людей не рассчитывал. И чтобы сейчас накормить всех, ему нужно было сотворить чудо, подобное тому, какое совершил Иисус, накормив пятью хлебами всех страждущих. Непосильно простому смертному подобное, да от него никто этого и не требовал. Кашеварить мог каждый пограничник, было бы время.

Профессор остался не у дел. Он поначалу даже пытался помогать пограничникам, но его вежливо оттеснили, а когда он принялся снимать опустевшие торбы с конских морд и раздавать сено, уже хорошо напитавшееся водой, начальник заставы остановил его. Бесцеремонно. Спросил сердито:

— Все время мокрым сеном кормили?

— Да. Я и овес размачивал. Приспособился на всю ночь опускать торбы в воду.

— А что же они понурили головы от такой заботы?! — с явной издевкой спросил начальник заставы. — Мослы выпирать начали?!

— Видите ли… Лошадь, по моему разумению, рождена, чтобы скакать. Ничегонеделание ей противопоказано. Мучаются, вижу. Переминаются с ноги на ногу. Ложатся даже…

— Вы отравили их. Мокрое сено для лошади — смерть медленная. Задали вы, товарищ профессор, задачу.

— Я же как лучше, — растерянно ответил профессор. — Я же чтобы вкусней.

Начальник заставы больше не слушал профессора. Он крикнул двух пограничников, приказал нарезать в ущелье чия и, порубив его мелко, перемешать с овсом. Не проглотишь живоглотом такой корм, пожуешь прежде основательно.

— Неужели необратима моя ошибка? — сокрушался тем временем профессор. — Я же как лучше.

— Обойдется, думаю. Пару дней овсом с сечкой покормим и — трогаться можно. Галопом не побегут, но и не обезножеют на первой версте. А там, глядишь, и вовсе силу наберут. — И повернулся к подошедшему Богусловскому с вопросом: — Что ж не объяснили ученому?