Ну, хорошо, они («они» Зольдинг опять подчеркнул) могут затребовать план операции, утвердить или не утвердить его; но до тех пор, пока он не отстранен от командования настоящей операцией, он может сделать по-своему, а победителей не судят. Ему сейчас некогда докапываться, кто из его подчиненных доносит на него, хотя чувство слежки за собой все время ему мешало, — некогда, некогда; завтра, да, завтра кулак придет в движение, и Трофимов получит последний удар в затылок. Запрещенный прием, ну да у нас не ринг, ради нокдауна стоит.
Уже смеркалось, Зольдинг встал, задернул шторы и зажег свет. Осторожно потрогал припухшую, покрасневшую кожу возле ушей, черт бы взял эту аллергию, с которой никак не могут справиться ни врачи, ни организм. Что за болезнь для солдата? Уж лучше триппер, по крайней мере, было бы, за что страдать. Зольдинг прошелся по кабинету. Да, завтра кулак придет в движение, кстати, разведка еще раз подтвердила показания пленного. Разведчики проникли к самому расположению главных резервов партизан, определили примерное количество людей и состав вооружения, партизаны что-то варили на кострах и пели свои протяжные военные песни. Русские песни Зольдингу нравятся, особенно про Стеньку Разина; в ней есть что-то языческое. Вспомнив о Стеньке Разине, Зольдинг снова вспомнил Скворцова, его широкие ладони с плоскими ногтями. Итак, командовать завтрашней операцией будет он сам, решено. Слишком многого стоит ему Трофимов, чтобы передоверить другому, даже решительному и умному фон Лансу; нет, уж теперь пусть Ланс распоряжается здесь за него, а он предпримет небольшую прогулку в лес и попытается не упустить Трофимова, как это случилось год назад.
Если идти и думать о постороннем, дорога кажется легче, короче, старался убедить себя Скворцов. Погода хорошая, долго ли простоит? Что? Погода? Да, да, погода. Кажется, будет жарко — солнце.
Вспомнился Юрка, тонкая, нескладная, длинная фигура. Такие ничего не успели узнать, ни горечи мужской, ни силы, ни женщины, так — трава травой. А сам ты — старик, тебе можно и не жалеть, у тебя все было.
Войска собрали за ночь в нужном месте, тихо, скрытно, запрещалось в голос разговаривать, и с первыми проблесками утра вступили в лес и, соблюдая предосторожность, двинулись по заранее намеченному и десятки раз изученному в штабе Зольдинга маршруту.
По пути много зелени, и свежести, и света, и птичьих голосов, и чем дальше, тем больше, лес, лес, его лес, их с Шурой зеленый лес опять обступал со всех сторон. Скворцову сейчас даже приятны немцы; от одного из них, молодого унтера с широко расстегнутым воротником мундира, настороженно косящегося в его сторону взглядом, молодо и остро несло потом, мундир его на спине и под мышками взялся темными пятнами, и Скворцов с удовольствием подумал, что и сам он может идти как ему вздумается, в одной легкой рубашке и с простоволосой головой. В лесу поутру даже прохладно, и Скворцов, вдыхая чистый, с чуть горчащей прелью воздух, то и дело поднимал руку и прихлопывал у себя на лице или на шее зеленого лесного комара, такой же комар сел на руку, его тощее, болезненно-прозрачное тельце темнело и на глазах увеличивалось. Молодой унтер тоже глядел на его руку с комаром, и Скворцов усмехнулся: «Гляди, гляди, все равно ты ничего не знаешь, убьют нас вместе, и никуда ты не денешься. Вот ты идешь, молодой, сильный зверь, жадный до удовольствий, любопытный, а тебя возьмут и прихлопнут, и ничего ты с этим не сделаешь. Ну и меня убьют, я об этом знаю, и потому я сильнее тебя». Он прихлопнул раздувшегося комара на руке и вытер пальцы.