— Выполним, — повторил Трофимов вслух.
— Со мной прибыл связист, лейтенант Воловко. Он для специальной связи между вами и штабом фронта. Вся дальнейшая связь через него.
Трофимов позвал дежурного.
— Слушай, Васин, чаю нельзя, а? Сходи, пожалуйста, к Почивану. Разбуди, может, у него кофе окажется, он мужик запасливый. Скажи: очень нужно.
— Есть, товарищ полковник! — сказал дежурный и быстро вышел. Почиван спал чутко и сразу вскочил; время уже предрассветное, вот-вот проснутся птицы, но пока все молчит, и только часовые борются со сном, изо всех сил вслушиваясь в тишину.
Третий день Шура ждала своей очереди на самолет, на Большую землю. Операция закончилась хорошо, Шуру даже не отправили в первую очередь, хотя она была единственная женщина среди раненых, собралось много тяжелых, срочных. Ее оперировали в лесу, под навесом, и ей было очень больно, и женщина-врач успокаивающе кивнула ей; поверх ослепительно-белой марли Шура увидела ее внимательные черные глаза и ресницы, влажные от пота; в черных внимательных глазах была жалость, хирург наклонила голову и стала что-то делать с ее, Шуриным, телом, и тянущая, вязкая боль выдавила на глаза слезы; Шура облизала сохнущие губы и опять встретила по-женски жалеющий, понимающий взгляд хирурга, которая глухо сказала в этот момент через марлевую повязку: «Ничего, деточка, потерпи, потерпи». Она сказала, потому что именно в этот момент (она знала) Шуре тяжелее всего (общего наркоза не было, а местный не мог охватить всего оперируемого участка). Шура вспомнила, как ее горячо ударило в грудь и она удивленно ойкнула, а больно стало позднее, через минуту или через две-три, а сначала только ощущение сильного толчка. Ноги подогнулись, она не могла ни двинуться, ни присесть и сползла на колени, держась за дерево, и, пригнувшись лицом к теплой коре, тихо плакала. Ей было стыдно, что она не может двигаться сама и ее должен нести на себе Володя. Сейчас, вспоминая, она слабо улыбалась, кто мог подумать, что Володя такой сильный — столько километров протащить ее на себе! Операция, кажется, прошла благополучно, и, очевидно, она все-таки попадет на самолет, если постоит погода, даже сегодня в ночь, а самое позднее — завтра. Володя, Володя, — она едва удержалась, чтобы не позвать его вслух.
Как и все здесь, она на людях звала его: «Скворцов», но про себя называла «Володей», а он ее всегда «Шура», «Шурочка», «Шурочек», «Шурок», и ей было смешно: еще немного и получалось «шнурочек» или «шнурок».
Шура ждала этой минуты, знала — она наступит. Знала, что никто не поможет ей и не скажет, где Володя и что с ним. Вот уже недели три назад, после операции, Володя приходил к ней. Она как раз спала, она узнала его во сне, почувствовала его запах и даже потянулась к нему губами, но окончательно проснуться не могла, а он не разбудил, постоял возле, час или два, все это время она спала и стала дышать ровнее и глубже; уходя, он поцеловал ее. Тогда она не почувствовала никакой тревоги, только радость от того, что он рядом, она была очень слаба тогда и все время спала. А сейчас все чаще ее охватывала неясная тревога, Володи нет, все улыбаются, ободряют ее и не говорят правды. «Все кончилось в ее жизни, больше