Это было одно мгновенье, но, когда взошло солнце, действительно случилось то, о чем потом долго спорили, обвиняя друг друга, офицеры штаба генерала Зольдинга. Обескровленные, обреченные отряды соединения Трофимова после рукопашного боя, на одном дыхании, прорвали оцепление, разгромив эсэсовский полк, несколько батальонов венгров и, пройдя минные поля в том самом единственном узком, как горло, засекреченном месте, проскочили форсированным маршем открытое безлесное пространство, жиденькие перелески и вошли в большое районное село Степановку, остановившись там для короткого отдыха и перегруппировки, предварительно повесив старосту волостной управы.
Как все это произошло, ни Трофимов, ни Павла и никто другой не могли бы точно вспомнить, потому что после последних слов Павлы Трофимов просто оттолкнулся спиной от осины, достал здоровой рукой пистолет и, с каждым шагом набирая силу, пошел, сказав негромко, но четко, так, что услышали далеко вокруг: «Коммунисты, за мной!» Павла Лопухова догнала его и пошла с ним рядом, с автоматом наперевес, и Трофимов подумал, что если никто не встанет и не пойдет с ними, то все равно хорошо будет вот так лечь рядом, срезанными автоматной или пулеметной очередью. Может, всего двадцать или тридцать шагов и сделали они вдвоем, Трофимов и Павла, его сдержанные короткие слова: «Коммунисты, за мной!» — услышали командиры, связные, раненые, радисты, — эти слова не произносятся зря, — и уже ничего больше не надо было объяснять; Трофимова догнал и пошел рядом начальник разведки Кузин, и Эдик Соколкин выпрямился, одернул рубаху, красиво по молодости бледнея, рванул висевший на суку автомат и пошел догонять, и Гребов зашагал по-крестьянски ловко и споро, как на привычную работу, прикусив горчащий окурок, неестественно прямо держа на забинтованной толстой шее голову, — он, правда, повторил, не оборачиваясь, связным: «Коммунисты, за мной!» Об этих словах вдруг как-то сразу стало известно всем; все, кто мог двигаться и идти, поднялись и пошли. Шли раненые, которые могли идти, шли медсестры и врачи, потому что за этими простыми словами встало: или смерть, или победа, и хватит есть кору, и пора дать этим проклятым немцам за все, за все, хватит чувствовать себя дичью, хватит, хватит, хватит!.. Будь оно все проклято… Хватит! И, наконец, за этими словами — «Коммунисты, за мной!» — встало перед каждым главное: это же моя земля, моя судьба, моя жизнь, и тут уж ненависть перехлестнула все: и чувство безопасности, и неумение, если оно у кого было. «Да будь оно все проклято!» А те, кто не мог идти, приподнимались на локти, с перебитыми ногами, с поврежденными позвонками, сдерживая стоны, глядели вслед идущим горящими глазами; им казалось, что они тоже идут вместе со всеми, и теперь не один отряд, как немногим ранее, шел умирать и побеждать, а все.
Немцы, с наступлением утра уже успокоившись и тоже порядком потрепанные, обрадовались передышке, примолкли и не сразу сообразили, когда из леса в совершеннейшей тишине, освещенные сбоку всходящим солнцем, стали выходить с ровными интервалами цепи, они выходили, насколько хватал глаз, и в их размеренности и молчаливости было что-то стихийное и грозное. Стрельба со стороны немцев прекратилась — в первое время стало жутко стрелять в решившихся на смерть людей, а что они решились, сразу же понял каждый немецкий солдат; это почувствовалось по особому, броскому ритму движения партизанских цепей, по тишине, внезапно обнявшей все, по прежнему большому опыту боев в лесах. Партизан было слишком много, немцы даже не подозревали, что их в лесу столько. Здесь степень готовности умереть решала все, делая человека безразличным к себе, готовность умереть обостряет в нем до предела чувство боя, видение боя, желание уничтожить больше и желание победить даже ценой собственной жизни. И поэтому, когда немцы открыли огонь, было уже поздно: партизанские цепи, шедшие размеренным твердым шагом, легко и ловко рассыпались и рванулись вперед, припадая к земле, и в эту минуту на немецких позициях все от рядового солдата до полковника поняли, что опоздали, может, на пять, а может, всего на одну минуту.