Последним подошёл смуглый гоноша. Поздоровался, взял из её рук краснобокое, полосатое, как разрисованное пасхальное яйцо, яблоко и усмехнулся по-детски просто, искренне. Затем глянул на неё и сказал: "Спасибо, мама". Так говорили все, кого она угощала. Но юноша, казалось, выговорил эти слова как-то иначе. В нежном слове "мама" старая Явдоха уловила неизмеримую глубину сыновьего тёплого чувства. И растрогалась, заплакала. Молодой боец смутился, начал успокаивать, показал фотографию уже пожилой женщины — своей матери. Говорил, что скоро вернётся домой этими же шахтёрскими дорогами. А когда уже уходил, сказал сурово и твёрдо:

— А тем, — махнул рукой в ту сторону, откуда подходили немцы, — смотрите, чтоб ничего… Даже воды не давайте… — Затем поправил на плече винтовку и исчез в волнистой широкой степи.

"Даже воды не давайте… — повторила Явдоха. — А что поделаешь? О, если б могла — душила б проклятых!.."

В избе не затихал лающий гомон. Но старуха уже нм на что не обращала внимания. Она погрузилась в свои думы, старческие и грустные, и они, как колышущиеся волны, то уносили её в давнее, отжитое, полузабытое, то возвращали обратно, и едкая скорбь бередила душу. Одна, даже не с кем словом поделиться. Одна, вокруг — враги…

Вдруг старая Явдоха услышала родную речь. Обрадовалась, заволновалась, быстро поднялась и выглянула из-за дымохода. Посредине избы стояли со связанными руками два раненых красноармейца. Стояли простоволосые, разутые. У пожилого на голове и на лице ещё свежие раны. У молодого, почти мальчика, из бессильно свисавшей руки стекала на пол кровь.

Старая Явдоха оцепенела, немигающими глазами смотрела на бойцов — хотела узнать, кто они — может быть, знакомые. Затем перевела взгляд на толстомордого, с отвисшей губой фашиста, который, по-кошачьему выгнувшись, искажая русские слова, что-то выпытывал у пленных. Бойцы молчали. Вдруг фашист взъярился, выскочил из-за стола, а размаха ударил в висок молодого, свалил его на пол, потом сбил с ног пожилого и начал топтать пленных ногами.

Явдоха глухо вскрикнула, припала к поду печи и, чтоб не видеть пытки и ничего не слышать, замотала голову в лохмотья, лежала оцепеневшая, в слезах. А когда выглянула снова, раненые, едва держась на ногах, стояли уже в углу избы. Толстомордый фашист пролаял что-то своим и указал на глухую каморку в сенях. Потом разъярённым взглядом уставился на пленных, предупредил, что если они не сознаются, то завтра до восхода солнца будут висеть на столбе. Хлопнув дверью, фашист выскочил из избы.

Старая Явдоха, не мешкая, слезла с печи. Появление хозяйки немцы встретили презрительным хохотом. Пленные хотели заговорить с нею, старший даже сделал шаг навстречу, но тут же отступил — часовой крикнул на него и приставил к груди автомат.

Старая Явдоха, будто ко всему безразличная, упала на колени в углу, где должны быть иконы, а сейчас висели только сухие пучки материнки да голубели бессмертники, и начала отбивать поклоны. Потом подняла руки вверх и застыла в молитвенной смиренной позе.

Шум в избе затих.