Преследователи обшарили ферму, но Тимошка исчез. Вдруг немец услышал тихий стон из силосной ямы. Он прыгнул туда и через минуту вытащил Тимошку. Тимошка отбивался, грыз зубами руку немца и молча сносил побои.

Вскоре его втолкнули в черную машину, где сидели все ребята.

Эта машина служила немцам для перевозки мяса. На полу запеклась кровь, валялось белое крошево. Под высоким потолком висели железные прутья, и арестанты испуганно поглядывали на них. В правом верхнем углу было оконце для вентиляции. Через него в глухую темную машину пробивался тусклый свет.

Сидеть было негде. Ребята пристроились на полу, у стенок. Одни стояли, другие опустились на корточки.

Все молчали. Филипп Дмитриевич, взятый заложником, держал на коленях голову Тимошки и, роняя скупые мужские слезы, теплом ладони согревал изуродованное ухо сына. У кого-то нашелся платок, и Тимошке перевязали рану. В темном углу тихо причитала мать Емельяна Сафонова, принятого недавно в отряд.

— Э-эх, сынки, сынки, — тяжело вздохнул Филипп Дмитриевич. — И что же вы наделали, сынки… Как это у вас вышло? Чего от меня прятались?

Он вздохнул.

Ребята, потупясь, молчали. Молчал и Аксен. Он думал о том, что уже не увидит командира и не передаст ему карту местности вокруг Вербовки и железнодорожной станции, которую по памяти, но почти точно рисовал вечером. И еще подумал, что, действительно, от отца не надо было ничего скрывать. Может быть, в этом и была ошибка?

А может, и не в этом. Только скрывать не надо было. Зря.

— Теперь думайте, — сказал Филипп Дмитриевич, — как обвести извергов.

— Молчать надо, — тихо отозвался Аксен. — Мы ничего не собирались делать. Воровали просто по хулиганству. За воровство убивать не станут. Никто нас не учил воровать, сами хулиганили… Сами по себе. Так и надо говорить. Пусть бьют. Побьют и отстанут. А если про наши планы скажет кто — расстреляют. Всех расстреляют…

— Хорошо сказал Аксен, — поддержал Филипп Дмитриевич. — Вы уж подержитесь, ребятки. Знали, на что шли. Держаться надо.

— Пусть бьют, — вздохнув, сказал за всех Максимка.

— А ты, Михин? — спросил Аксен, и все в машине сгрудились вокруг плачущего Ванюшки.

— Перестань, — продолжал Аксен. Неожиданно он положил ему руку на плечо и совсем по-дружески заговорил: — Ну чего ты трясешься? Смотри, ребята вон не боятся, а их тоже бить будут. Может, побольше твоего будут бить.

Ванюшка всхлипывал, глотая слезы.

— Держись со всеми заодно. Будь смелее, — продолжал Аксен.

— Стра-ашно, — всхлипнул Михин.

— А ты погляди на нас. Мы-то не плачем… Успокойся. Ну отлупят еще, подумаешь! Выйдем — все заживет. А скоро наши придут, батя твой вернется с войны. Поживем еще! Батю-то помнишь?

— По-омню…

— Ну вот… батю увидишь. Потерпи только, Ваня, все терпят. Нам тоже нужно потерпеть.

Михин затих. Кто-то дернул его за воротник, сорвавшимся голосом спросил:

— Ну, чего молчишь?

— Не тревожьте его, ребята, — спокойно сказал Аксен. — Он не выдаст…

До вечера немцы никого не вызывали. Но когда спустились сумерки, в машину пришел Фридрих Гук и вытащил Михина. Сердца заключенных тревожно застучали и замерли.