А для Фонтена эта вторая юность, которую он пережил благодаря любви, стала за последние месяцы его надеждой и чудом. Покровительственный тон жены ранил и оскорблял его. Поведение Полины казалось ему бестактным, как политика какой-нибудь партии, которая, добившись от противников благородного компромисса, губит достигнутое примирение, злоупотребляя уступками и договоренностью и считая слабостью то, что в действительности являлось мудростью и великодушием.

– Бедный Гийом! – говорила она Эрве с надменной, снисходительной улыбкой. – Наконец-то он осознал, что ему скоро шестьдесят. И хорошо, что осознал! Его нелепая самонадеянность вызывает сострадание.

– Позвольте мне сказать вам, мадам: «Будьте осмотрительны!» Господин Фонтен на удивление молод душой и телом. Я убежден, что он может еще нравиться женщинам. Разумеется, он отказывается от них из любви к вам, но…

– Не только из любви, но из необходимости! Вы же видели, как радостно красавица бросила его.

– Она почувствовала, как он привязан к вам.

– Бедный Гийом! Что бы он без меня делал? Он ничего не знает о жизни. Вы когда-нибудь видели его на вокзале или в банке? Бросается к каждому окошку, как мотылек на свет.

Теперь она почти ежедневно прогуливалась под руку с мужем, и день ото дня прогулки становились длиннее. В тот день, когда она в Булонском лесу смогла обойти небольшое озеро Сент-Джеймс, Фонтен с гордостью поведал об этом всем друзьям, попавшимся ему навстречу. В том, что он любит жену «по-настоящему», нельзя было усомниться. Но это «бедный Гийом!» раздражало его. Жалость – неприятное чувство для того, на кого оно направлено, если речь идет не о каком-нибудь несчастном случае, а о самой природе человека. Фонтен чувствовал себя слабым, растерянным. Его недовольство стало еще сильнее и отчетливее после визита молодого журналиста, Клемана Клеманти, который явился брать у него интервью.

Это был юноша лет двадцати двух – двадцати пяти с ангельским лицом, смышленый, напористый. С самого начала разговора он пошел в наступление и заговорил с Фонтеном высокомерным и презрительным тоном:

– Вы помните, месье, Стендаль говорил: «У меня будут читатели и в тысяча восемьсот восьмидесятом году». Вы полагаете, у вас будут читатели в тысяча девятьсот восьмидесятом?

– Какого черта мне это знать? – пробормотал Гийом Фонтен. – Вольтер не поверил бы, что мы сегодня читаем «Кандида», и был бы весьма удивлен, что в театрах уже не играют «Заиру»… Кто мог бы предвидеть судьбу Бодлера?.. Стендаль думал, что с Расином покончено навсегда.

– Возможно, месье, но очевидно, что устаревают произведения, привнесшие в литературу нечто оригинальное. Расин для своего времени был новатором. В тридцатые годы романтики обновляли одновременно и сюжеты, и язык. Сюрреалисты займут свое место в истории литературы. А вы, месье… Вы один из последних оплотов традиции… традиции превосходной и… устаревшей.

Рассказывая Эрве Марсена об этой встрече, Фонтен был встревожен и опечален.

– Однако же, – говорил он, – дерзость этого поколения переходит все границы приличия. Мне следовало бы сказать этому варвару: «Позвольте, друг мой, вы слишком рано меня хороните, к тому же хороните заживо. Вы тоже ничего не можете знать о будущем. Вполне возможно, что мои произведения еще будут читать в те времена, когда вы и ваши боги – колоссы на глиняных ногах – уже будете забыты… Потому что, как бы то ни было, суждение тысяч читателей по всему миру – это в каком-то смысле… э-э… предвосхищение будущего». Разумеется, я ему этого не сказал. Наверное, боялся показаться тщеславным… Впрочем, не так уж он и не прав. Ах, друг мой, каждый день я пытаюсь определить, что́ я теряю, живя в этом однообразном, ограниченном мире. Наша подруга Ванда говорила мне: «Женатый мужчина – это лишь половина мужчины». И не лучшая его половина.