Ничем другим она уже не была.

Ракель не хотелось с ней говорить. И даже смотреть на нее. У нее было много, очень много планов мести, причем хорошо продуманных, но у нее еще будет время, чтобы выполнить задуманное. Тем не менее она решила задать один вопрос. Единственный, который вообще хоть когда-нибудь ей задаст. Последние слова, обращенные к той, на которую она вскоре обрушит лавину всех возможных видов боли, обрушит на то, что теперь было лишь хрупким голым телом. Она произнесла эти слова холодно, сквозь зубы, едва слышно:

– Почему ты убила моего сына?

Она была поражена, услышав немедленный ответ:

– По той же самой причине, по которой ты его зачала, хотя и сама этого не знаешь. – Жаклин не решалась поднять глаза, хотя продолжала улыбаться. – Чтобы Акелос смогла со мной расправиться.

Рульфо уже был далеко от них. Глаза его закрывались. Ему было приятно, что последняя картина, которую он увидел, была такой: толстая женщина, отделенная от всех остальных, бледная, дрожащая, тщетно взывающая о помощи, понимающая, что ее судьба уже решена, так же как и судьба Саги…

Но в то время как тела дам и трава, на которой он лежал, начинали сливаться для него в сплошное чернильное пятно и тьма, как последняя часть картины, вползала в его зрачки, на него обрушилось новое чувство – странное, необъяснимое: ему показалось, что это галлюцинация. Будто он сошел с ума после гибели Беатрис и все это – «ведьмы», «стихи силы», «сверхъестественная месть» – не более чем результат его состояния,

последнее звено

его

безумия.

И, обретя эту уверенность, он погрузился во мрак.

Эмма приехала навестить его на рождественские каникулы и нашла, что брату стало хуже. Он потерял аппетит и казался погруженным в ледяную апатию. Тем не менее пить он перестал. Как будто в какой-то момент уходящего года он разом избавился и от пороков, и от добродетелей и теперь ждал, пока вновь наполнится хоть чем-нибудь.

– И с каких пор ты так себя чувствуешь?

Он только молча пожал плечами.

Она думала, что хорошо его знает: брат ее был человеком эмоциональным, возможно чрезмерно эмоциональным, но после гибели любимой девушки, случившейся чуть больше двух лет назад, вся его энергия как будто устремлялась в глубокий-преглубокий колодец, из которого он уже и не пытался выбраться. Она поняла, что ему нужна помощь, связалась с кое-какими мадридскими друзьями и вскоре объявила ему, что готова оплатить курс психологической помощи в одном из специализированных учреждений. К ее удивлению, он согласился.

Во вторник на следующей неделе, закончив работу (он устроился в школе уборщиком; сестра подняла страшный шум, но он заверил ее, что его это устраивает и он вполне счастлив; работать преподавателем он и не думал: не хотел преподавать литературу; он теперь мыл полы, и ему нравилось, что это требует определенных физических усилий), он вспомнил, что сегодня у него первый сеанс в психологической консультации.

Ему не хотелось расстраивать Эмму тем, что пропустит первый же сеанс, так что он сел в машину и отправился туда.

Пройдя через стеклянные раздвижные двери, обрамленные двумя елочками, он замер на месте, разглядывая вестибюль. Секундой позже подошел к стойке регистрации, охваченный сильнейшим беспокойством. «Центр Мондрагор» – значилось на бедже, приколотом к блузке девушки. Он назвал свое имя, и та ввела его в компьютер.