Горло стиснул спазм, она едва не плакала. Все эти имена появлялись не одни, а в сопровождении потаенных воспоминаний.

Она видела саму себя, наблюдающую глазами кота за тем, как Т. С. Элиот пишет свою «Бесплодную землю». Вспоминала, как беседовала со слепым Борхесом и слепым Гомером. Вставали перед глазами какие-то смутные образы туник и факелов на церемонии с участием Горация. Как-то раз ее пытался поцеловать Джон Донн[83]. В другой раз она разглядывала спящего Висенте Алейсандре[84], а однажды, уже совсем в другое время и в другом месте, встретилась глазами с Вордсвортом[85] посреди стайки мальчишек, игравших на улице.

Когда-то все это было совсем по-другому. Но теперь не имело никакого значения. Разве не оставила она это все сама, взяв взамен всего лишь одно, одно-единственное?

«Не думай о нем».

Нечто непереводимое, плоть, неспособная быть записанной, продекламированной, рассказанной. Жизнь, которая вдруг, совсем неожиданно, тоже дала ей возможность ощутить себя могущественной, но таким способом, которого ни одна стихотворная строка дать бы ей не смогла…

Да, Рульфо был прав: месть необходима. Даже будучи всего лишь посторонней, она смогла отомстить Патрисио за его тиранию. Теперь, когда память ее восстановилась, она точно знает, кто ее истинный враг. «Ты ведь уже растерзала меня на кусочки, Сага, ты уже покончила со мной… Но твоей большой ошибкой стало то, что ты растоптала эти кусочки. Теперь – довольно. Я заставлю тебя платить. Я приду за тобой».

Послышался звук открываемой двери, и она провела руками по щекам, отирая слезы.

– Дело сделано, – сказал Бальестерос, входя в столовую. – Саломон остался в этой клинике… Было бы здорово, если бы ему повезло. А что с тобой?

– Ничего.

Доктор глядел на нее с порога своими добрыми и усталыми серыми глазами:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да… Дело в том… что все это очень непросто.

Он понимающе кивнул. На девушке была ее обычная одежда. Уже трижды побывав в стиральной машине, вещи эти превратились в выцветшие, севшие тряпки с неустранимыми пятнами крови, но в глазах Бальестероса она – вот такая, стоявшая на цыпочках на стуле, – была самой красивой девушкой на свете. Он, чуть пристыженный, обвел глазами комнату и увидел стопки книг на столе.

– Потихонечку вспоминаешь?

– Кое-что.

– А мне все это по-прежнему видится совершенно безумным… – Он взял наудачу один из томов и полистал его. – В конце концов, это же всего лишь поэ…

– Оставь это!

Он застыл на месте с книгой в руке. Возглас девушки его напугал. Она заморгала:

– Извини, я не должна была на тебя кричать. Но Шекспир очень опасен…

– Понимаю. – Бальестерос кивнул и осторожно положил обратно на стол английское издание сонетов Шекспира.

Время как будто остановилось. Он по-прежнему сидел в темноте и ждал. Пока что его никто не обнаружил. Но что он должен делать потом? И он спрашивал себя: верно ли, что здесь, как сказала женщина за стойкой, нет ни одной комнаты с таким номером? А если это так, что ему делать?

Но кое в чем он был твердо уверен: нужно внимательно проверить все здание. Он не уйдет отсюда, пока не убедится, что здесь нет ни одного пациента. Он молился про себя, чтобы слова женщины оказались неправдой. Молился, чтобы смог найти хотя бы комнату с номером тринадцать на двери: он знал, что за этой дверью его ждет ключ к разгадке того, где же прячется последняя дама, – другими словами, ее вместилища.