Светофор будто сломался: зеленый свет все не загорался. Сгорая от нетерпения, Рульфо взглянул в сторону тротуара.

И увидел автоматическую стеклянную дверь с двумя маленькими елочками по сторонам.

Юная Жаклин любовалась пейзажем, сидя на диванчике на террасе своей виллы, построенной на скале, на Лазурном Берегу. В нескольких десятках метров от ее ног шумел неутомимый прибой. Уже стемнело, и где-то вдали, прорезая темное небо, полыхали молнии. Холодный, но еще терпимый в этих широтах бриз шевелил полы ее полосатого халата.

Она была окружена всем самым приятным, но чувствовала бы себя так же хорошо в гробу под землей или объятой пламенем костра. Ее удовольствия, тайные и изощренные, не имели ничего общего с окружающей действительностью. Это были моменты счастья совсем иной природы – те удовольствия, которые погружали ее в райские кущи ощущений, длительностью которых она к тому же могла управлять по своему усмотрению.

Жаклин было всего двадцать два года. Живая, тоненькая, миниатюрная девушка с короткой стрижкой и карими глазами. Родилась в Париже, богата, живет одна, семьи и друзей нет, выглядит счастливой. И очень любезна. Так воспринимала ее целая толпа иммигрантов, обслуживающих ее роскошную резиденцию. Всегда с улыбкой на лице, всегда веселая эта мадемуазель. Очень любезная.

Но то, что гнездилось внутри, – та другая, что жила в ее взгляде и никогда не мигала, – было древнее многих вещей, на которые устремлялся ее взгляд. Порой Жаклин тешила себя мыслью: а что сказали бы о другой ее горничные, ее слуги – все те посторонние, что день за днем из кожи вон лезли, ухаживая за ее домом и за ней самой? Что они сказали бы, если смогли бы увидеть ее и сохранить после этого способность

мыслить

или дышать.

Губы ее сложились в сладкую улыбку. И в полном согласии с этим нежным жестом горизонт озарила новая молния.

Удовольствия Жаклин оказывались и вправду очень странными, потому что это были удовольствия другой. Например, декламировать стихи вместе с Маду. Или, к примеру, татуировать филактерии на телах посторонних, чтобы понаблюдать за результатом. Или же развлекаться, унижая свою бывшую королеву. Но, конечно же, все это было не особенно важно. Действительно важно – стать способной одолеть реальность.

Реальность была такой хрупкой. Как зародыш внутри матки – такой она была. Ни одна из сестер не понимала до конца, какие выводы делает Сага из этой реальности. Как беззащитна, как слаба эта спящая реальность; насколько похожа на пелену – неосязаемую и трепетную.

У нее во рту уже ждет своего часа строка Рембо, способная содрать пелену и порвать ее в клочья. Там же свил себе гнездышко стих из Горация, которого еще не слышал мир, и строчка Шекспира, которую ни одна из сестер никогда не читала так, как могла ее прочесть она. И однажды она их продекламирует – только для того, чтобы показать им, как тонка эта завеса, как просто ее можно сорвать. Однажды раскроются эти Рембо, Гораций и Шекспир и мир изменит свое лицо. Она сделает это. Она – Сага. Теперь ей доступно все.

Знала она и стих Элиота. И теперь была готова декламировать этого Элиота на его же языке. Стих был крохотный, и не из «Бесплодной земли», а из «Квартетов». Но он был