— Так ты собираешься найти себе работу в городе? — поинтересовалась Елена.

— Нет, — ответил Рамон. Вываленная из банки фасоль шипела и шкварчала на одном краю сковородки. Он потянулся за яйцами. — Пожалуй, схожу потолкую с Гриэго насчет фургона напрокат. Думаю, если я пообещаю ему долю с прибыли, я расплачусь за три или четыре удачных экспедиции.

— Три или четыре удачных экспедиции, — хмыкнула Елена так, словно он сказал: «Добуду золото из дерьма». — Когда это у тебя в последний раз случилось три или четыре удачных экспедиции подряд? С тобой вообще такое бывало?

— Есть у меня кой-какие идеи, — сказал Рамон и только тут сообразил, что это правда. Какое-то подобие плана давно уже вызревало у него в голове. Возможно, с той самой ночи, когда он впервые видел сон про эний и понял, почему скрываются Маннек и его народ. Он улыбнулся себе.

Он знал, что будет делать.

— Тебе нужно найти настоящую работу, — сказала Елена. — Что-нибудь надежное.

— Не нужно мне этого. Я хороший геолог.

Елена подняла руку как школьница, испрашивающая разрешения подать голос.

— В последний раз, когда ты улетал, ты вернулся на три четверти мертвецом и без гроша за душой.

— Мне просто не повезло. Этого не повторится.

— Ого. Так ты теперь управляешь удачей, да?

— Это все европеец, — сказал Рамон, разбивая по одному яйца и выливая их на сковородку. — Он охотился за моей задницей. Это было вроде как проклятие. В следующий раз все будет в порядке.

— Тебя послушать, так ты там Господа Бога нашел, — буркнула Елена и помолчала. Когда она заговорила снова, голос ее звучал уже не так кисло: — Ты нашел Бога, mi hijo?

— Нет, — мотнул головой Рамон. Он высыпал на фасоль пригоршню тертого сыра, потом положил на тарелки по лепешке. Кофе. Ему нужно вскипятить воды. Так и знал, что забудет что-нибудь. — Зато я понял кое-что другое.

— Например? — спросила Елена.

Рамон молчал, пока поджаривал яйца, помешивал фасоль с сыром и перекладывал ее поверх яичницы, варил кофе. Все это время он ощущал на себе ее взгляд, ни осуждающий, ни сочувственный. «Интересно, — подумал он, — что творится за этими глазами, каким она видит этот мир?» Она была более знакомой, более предсказуемой, но в некотором отношении оставалась такой же чужой для него, как, скажем, Маннек. Он не доверял ей, потому что считал себя неглупым, и все же имелось что-то, какой-то другой импульс, заставивший его говорить.

— Например, почему я убил европейца, — сказал он.

Как мог, объяснил он ей то, что память его восстановила еще не до конца, но что он мог додумать до более или менее целостной картины. Реконструкцию.

Да, они были пьяны. Да, события вышли из-под контроля. Но все это произошло не случайно. Рамон словно снова прошел все это. Он мог объяснить то, что говорил коп: женщину, смех. По тому, что говорил и чего не говорил двойник, по тому, что знал он о себе, он мог представить себе, как весь бар настроился против европейца, а он, Рамон, оказался на острие этих настроений. Он с уверенностью мог рассказать, как все вышло в переулке, когда все те, кто только что подзадоривал его, отпрянули назад. Ощущение утраты и предательства. Он был тем, кем его хотели видеть, и за это же его бросили.