К полудню людской поток спал. Проезжали одинокие запоздалые тележки, торопились прохожие. Словно кто-то утром опрокинул амфору с маслом, а теперь оно стекало медленными каплями.
Звеня своими цепями, прошагал благочестивый пророк Эшмуин. Хотя вокруг не было ни души, он простирал вперёд руки с длинными пальцами и исступлённо кричал:
— Клянитесь! Клянитесь! Скорее оливы вырастут в открытом море, скорее лев подружится с овцой, скорее человек начнёт насыщаться камнями, чем вы вернётесь в это логово змей и скорпионов! Клянитесь!
Замер голос пророка. Стало так тихо и пусто, что Мисдессу показалось, будто он остался один в этом городе, будто и его бросили, как никому не нужную вещь. И в этот миг он понял, что сердцу его дороги не эти стены и не эти выбоины на мостовой, а люди, для которых он всю жизнь лепил горшки и светильники, с которыми он торговался из-за гроша, с которыми он жил.
Окинув взглядом груду вещей у своего дома, Мисдесс подошёл к гончарному колесу и взвалил его на плечи.
— Идём, Шимба! — нетерпеливо крикнул он жене.
Женщина удивлённо посмотрела на мужа. И его охватило это безумие? И он хочет покинуть родной дом и искать счастья на краю света? А подумал ли он о ней, о жене своей, которая скоро принесёт ему первенца?
— Идём, Шимба! — повторил горшечник. — Долго ли я тебя буду ждать?
Схватив какой-то узел, женщина поспешила за мужем.
В гавани
Солнечные лучи отражались на блестящей поверхности колонн, охвативших гавань большим полукружием. Вдали громоздились городские строения, а над ними, упираясь в небо, высился величественный акрополь Бирса. Прикреплённые канатами к кольцам мола, стояли длинные военные корабли и широкие гаулы[33] с опущенными парусами. В порту кипела работа. Полуголые рабы, согнувшись под тяжестью груза, проходили по гнущимся доскам. Мелькали тела — чёрные, жёлтые, бронзовые, белые. Слышался свист плетей. Доносились крики:
— Живей! Заноси! Пускай!
Гискон и Мидаклит сидели на пустых глиняных сосудах у сходен и смотрели на корабль с развевающимся на носу флагом суффета. Это «Сын бури», главный корабль, гордость всего карфагенского флота. На его постройку пошли кедры ливанских гор — из них вытесали эту стройную мачту; италийские сосны — из них сбили палубу; корсиканский бук — из него сделали вёсла; кипрская медь — из неё выковали таран; драгоценное чёрное дерево — из него вырезали карлика Пуам,[34] того, что красуется на носу чуть повыше тарана.
Выпученные глаза карлика устремлены вдаль. На выпуклых щеках, на волосах, покрытых позолотой, блестят брызги. Гискон слышал когда-то от отца, что Пуам научил людей добывать огонь и ковать железо. «Вот почему у Пуама надуты щёки», — думает мальчик.
— На моей родине этих карликов называют пигмеями, — заметил эллин. — Гомер говорит, что пигмеи живут на берегу Южного океана.
«Опять Гомер! — подумал мальчик. — О чём бы ни шла речь, эллин всегда сводит к своему Гомеру. Наверное, этот Гомер какой-нибудь могущественный эллинский царь или завоеватель, а может быть, такой же мореход, как Ганнон».
— Расскажи мне о Гомере! — просит мальчик.