Что было дальше? Интернациональный марксизм, «пролетарии всех стран», стал казаться ему верой слабых. Для побежденной, униженной, расчлененной Германии «мир без контрибуций» был издевательством — месть должна была совершиться, а победители должны были вернуть долг, тогда лишь можно было подумать и о дружбе с ними. Еще был двадцать третий год, когда восстал Гамбург, вся Германия готова была вспыхнуть, казалось, вот он, давно ожидаемый мировой пожар! Если только Советская Россия поддержит. И пройдет красная Конармия по берлинским мостовым… Но в Москве решили иначе. По большому счету он сам на месте русских поступил бы так же, предпочтя цели далекой и недостижимой близкую и реальную: укрепление осажденного лагеря Советской страны вместо помощи погибавшим на гамбургских баррикадах, невмешательство в германские дела в обмен на новейшие технологии и оборудование военных заводов, которое все равно должно было быть уничтожено по решению контрольной комиссии Антанты.

Но это было ему уроком. Он узнал, что своя шкура, свой интерес, своя страна — всегда дороже, даже для того, кто кричит о противоположном. Вот отчего он пришел в итоге именно к национал-социализму. Хотя различия между ним и большевизмом казались минимальны. Та же самая справедливость для своих, вот только у большевиков она оплачивалась сверхнапряжением собственных сил, а у нацистов — экспансией вовне. Все чужие считались врагами, но разве не сказано было и у коммунистов: «Кто не с нами, тот против нас»?

Вел ли он дела с коммунистами, своими и русскими, после? Да, было и такое — по взаимному интересу. Это не было ни шпионством, ни вербовкой. В то же время он добросовестно и с рвением исполнял свои обязанности перед своей партией. И с интересом следил за успехами русских. Ему было даже любопытно смотреть, как за спортивным состязанием, чей путь построения нового мирового порядка окажется успешнее? И перенять какие-то детали, показавшиеся интересными.

Считал ли он русских врагами, особенно когда стало ясно, что война на пороге, и когда она уже началась? Скорее, относился философски, как древние германцы, по божьему праву сильного: «Пусть все решит меч». Мировой порядок, при котором все живущие будут счастливы, с одним лишь отличием: у фюрера новый порядок должен быть оплачен кровью и рабством тех, кто ему не подчинился, в него не вошел. Так разве так и не должно быть? Какое мне дело до чужих? И разве фюрер, сейчас считая японцев союзниками, не размышлял о будущей бескомпромиссной борьбе с «желтой расой»?

Если взглянуть поближе, так даже вожди у нас похожи. Фюрер похож на Ильича, каким бы странным и даже кощунственным не показалось бы кому-то такое сравнение — такой же оратор, умеет зажигать и держать толпу и даже не холодным рассудком, а каким-то своим звериным чутьем ощущать текущую обстановку, выбирать момент броска, когда нужно прекратить подкрадывание к цели и нападать открыто. Но фюрер не умеет планомерно тянуть воз рутины, вникать в детали, вдумчиво расставлять на посты людей — это черта присуща Сталину и мне. Потому, кстати, такие, как я, незаменимы. При том что я не рвусь на самый верх — владея аппаратом, я и так держу в руках все рычаги. Ведь любой приказ сверху можно где-то притормозить, где-то ускорить, где-то ослабить, а где-то затянуть гайки — так, что все реально пойдет в нужную сторону, причем конкретно виновных нельзя будет найти.