Позже, когда стал взрослее, я сделал некоторые запросы и выяснил, что эти люди на самом деле существовали. Я записал их истории так, как их увидел, запомнил, узнал, представил. Позже к ним добавилась история слепого музыканта.

– Невероятно, – сказала Анна и качнула головой. Но произнесла это так не потому, что не верила, а потому, что была удивлена и заинтересована. Приободренный ее реакцией, Сальвадор продолжил:

– Невероятно, да. Но это еще не все. Эти истории – лишь короткие фрагменты той, в которой я живу уже много-много лет.

В первый раз это случилось во время болезни. От усталости ли, от неутомимой ли погони за победой я тяжело заболел. И в одну из ночей, когда лежал с высоченной температурой, в полубреду, увидел себя в другой эпохе. Я был бродячим музыкантом, у меня была другая внешность, но это был я. Сон ли мне приснился, видение ли, порожденное горячкой, посетило – не знаю. Но очнулся я с четким ощущением, будто видел себя в другой эпохе. Может, со временем я бы забыл о том случае, но с тех пор меня стали нередко посещать подобные видения. Иногда это были просто мысли: я задумывался, и мне на ум приходила какая-нибудь новая подробность из «той» жизни. Я настолько стал соотносить себя с тем музыкантом, что иногда забывался, в каком времени живу. «Та» жизнь будто стала заменять мне настоящую. История врастала в меня, пускала новые ростки, текла по моим венам вместе с кровью, билась вместе с сердцем. И я больше понимал себя, понял наконец-то, что имели в виду те, кто говорил, что в моей музыке нет души. И наконец-то осознал, что в моем исполнении действительно есть техника, но нет эмоций – тех, которые бы находили отклик в душах слушателей. Моя музыка просто не касалась сердец, скользила по поверхности, но не проникала в них.

– Что это за история, Сальвадор? – спросила девушка, потому что он сделал долгую паузу. Никому он не открывал этой истории, она была первой, кому стал рассказывать ее. Он еще чувствовал исходящее от Анны беспокойство, которое она переживала в его обществе, но все же она заметно расслабилась: расцепила сжатые в напряженный замок пальцы, опустила поднятые плечи, смотрела ему в лицо так просто, будто ее не смущал его прямой взгляд. И он продолжил рассказ – так, будто не пересказывал старую историю, а рисовал ее в образах и эмоциях, не столько позволяя девушке соприкоснуться с ней, сколько погружая Анну в нее. Он будто взял девушку за руку и повел по дорогам, по которым когда-то ходил вместе с Долорес, проживал снова, но уже не в одиночестве, а вместе с Анной, захлестывающие его чувства, воскресающие сейчас с новой остротой. Он рассказывал ей о Долорес, о том, как впервые увидел ее – прекрасную танцовщицу, перевернувшую его мир, и, описывая ее порхающие в танце руки, невольно перевел взгляд на кисти сидевшей перед ним девушки. Длинные тонкие пальцы с аккуратным маникюром, хрупкие запястья, трогательно просвечивающие сквозь светлую кожу голубоватые вены. Его вдруг прожгло мыслью, что он никогда не рассматривал руки Долорес вот так, как сейчас, когда они находились в покое. Он наблюдал их в движении, его завораживал поворот ее кистей, и, целуя ее ладони, он всегда закрывал глаза, возвращая в памяти их танец. Но никогда, никогда не рассматривал ее руки, медленно целуя взглядом каждый миллиметр кожи, задерживаясь подолгу на каждом округлом ноготке, прикасаясь не губами, а взглядом к подушечкам ее пальцев, путешествуя по линиям ее ладоней.