Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.

— Вот на эту женщину? — задумчиво проговорил он.

— Ну да!

— Эх, — мужик вздохнул, — да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей-богу. На кровати, не поверишь, боком сплю — не помещаемся. А кровать у нас широкая — сам ладил…

— Слыхал? — Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.

— Нашел у кого спрашивать, — скривился тот, — мнение дилетанта…

— А ведь раньше такая же была, — не унимался мужик, — пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки…

— Это же высокая поэзия, Женя! — Корсаков ковал железо, пока горячо, — Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки…

— Рук не видно, — быстро сказал Жуковицкий.

— Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? — Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, — Женя, креста на тебе нет!

— …пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, — продолжал гундеть мужик, — а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали…

— Сто двадцать, но я себе этого не прощу, — категорически заявил Жук, — просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов — все что могу предложить.

— Холст и краски дороже стоят, — не уступал Корсаков.

— …а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!

— Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, — разом заорали Корсаков и Жуковицкий.

Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.

— Сами же просили портрет оценить, — сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, — ну, москали, не поймешь вас.

— Короче, Гарик, сто пятьдесят — и все!

По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.

— Ну вот, — одобрил Жук, — а то — пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.

Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.

— А насчет тех картин — так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? — спросил, осклабившись, Жук.

— Не переехал. Заходи, — сказал Корсаков, — но уж за них я с тебя семь шкур спущу.

— Разберемся, — Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.

Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.

Обменяв валюту, Игорь побрел домой.

Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок-ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи-восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой-то бард, его обходили стороной — уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.