Но и в доме тоже было холодно. Отопительная система не справлялась в таком большом доме, дрова заканчивались, а привезти новые никому не приходило в голову. То и дело откуда-нибудь тянуло сквозняком, словно украдкой приоткрыли дверь или окно, но как я ни пытался отыскать щель, так и не нашел. Пауки сползались зимовать в дом, я замечал их все чаще и чаще, в углах, на плинтусах – крупных, серо-коричневых, с еле различимыми зловещими отметинами. У трещины за стеклянными дверями шныряли мокрицы.

Через несколько недель после родов Элейн Макнамара вернулась домой, к вящему облегчению Хаскинса. Больше он о ней не упоминал. Во всеирландской переписи за 1901 год ее не обнаружилось, но в нужной части Клэра нашлась женщина, по описанию похожая на ее мать, – рожала шесть раз, шесть детей выжили, – то есть Элейн, скорее всего, вышла замуж или эмигрировала, а может, и то и другое. Запись о заключении брака я отыскать не смог. Хьюго сумел бы к этому подступиться, он и отца ребенка нашел бы, сопоставив в какой-нибудь хитроумной программе различные ДНК-профили, я же не имел понятия, как за это взяться.

И вместо этого написал миссис Возняк. Я толком не знал, как пишутся такие отчеты, поэтому коротко изложил голые факты и в конце прибавил несколько строк – так, как сделал бы Хьюго: “К сожалению, у меня не хватает навыков, чтобы продолжить работу. Вам лучше обратиться к другому специалисту. Надеюсь, полученные сведения не очень вас шокируют. Удачи в поисках”.

Дописав, прочел вслух в пустой воздух кабинета, пыльным книгам, деревянным слоникам и старым тапкам Хьюго, валявшимся возле его кресла.

– Хьюго, я все правильно написал? – спросил я.

Время от времени я обращался к нему с вопросами – не то чтобы я рехнулся и ждал ответа, просто в доме стало тихо до жути. Порой мне казалось, что тишина материальна и с каждым часом сгущается незаметно и неумолимо, так что трудно дышать. Я послал миссис Возняк отчет, результаты анализа ДНК и сканы самых важных страниц дневника, но ответ ее так и не открыл.

Дальше стало хуже. Соблюдать расписание мне больше было не для чего и не для кого, и мои биологические часы как с ума сошли. Если раньше я спал слишком много, то теперь мне вообще не спалось, и ксанакс уже не действовал, лишь погружал меня в мерзотный лимб, в котором и не спишь, и не бодрствуешь. Я бродил по дому в полумраке, между комнатами, окутанными темнотой, и тусклыми прямоугольниками то ли дверей, то ли окон. Порой у меня кружилась голова – я забывал поесть – и приходилось присаживаться. Я щупал все, что подворачивалось под руку, надеясь понять, в какой комнате очутился, но предметы оказывались незнакомые: ножка стола, густо покрытая резьбой, которую мои пальцы не распознавали, рифленый узор на обоях, который я не смог разобрать, загнувшийся край линолеума, при том что в Доме с плющом линолеума не было в помине. Откуда ни возьмись появлялись вещи: на моей подушке обнаруживался вдруг тяжелый пенни 1949 года, а в раковине ванной комнаты – магический фиолетовый камень Мириам.

О Леоне с Сюзанной я, как ни странно, думал не с ужасом, злостью или осуждением, а с завистью. В моей памяти их окутывала неистребимая, густая черная пелена, придававшая им в некотором роде величие, смерть Доминика раз и навсегда сделала их не хуже и не лучше, а самими собой, и от этого у меня перехватывало дыхание. Собственное существование размазывалось, расплывалось, очертания мои стирались из жизни (и как легко это сделали, одним случайным взмахом), и по краям я просачивался в мир.