В апреле 1888 года Элейн Макнамара родила – сына, как и предполагал Хьюго, очевидно, будущего дедушку миссис Возняк. Ребенка забрали, отдали добрейшим О’Хаганам, против чего мать “восстала предерзостно и с великим отчаянием”. Хаскинс втолковывал ей, что это расплата за грех и следует возблагодарить Бога, который по милости своей наказует ее к исправлению, но, кажется, ее это не вразумило.

Дом погружался в запустение – постепенно, так что я подмечал это, лишь когда на глаза случайно попадалась какая-то мелочь: тусклое зимнее солнце высветило гирлянды паутины в углах под высоким потолком гостиной, или я, проведя рукой по каминной полке, взметнул вихрь пыли и густо испачкал рукав. Лампочки перегорали, я не менял их. В прежней комнате Леона на потолке расползалось пятно, откуда-то с каждым днем сильнее пахло сыростью, нужно было вызвать слесаря, но заниматься всем этим не было сил, ведь я даже не знал, живу я тут или нет, и если живу, то сколько еще это продлится. О завещании Хьюго никто не обмолвился, но мысль об этом постоянно маячила в закоулках моего сознания: успел ли он все оформить, как хотел, то есть отписать дом нам шестерым? А если нет, кому он достанется? Подошлют ли ко мне гонца, который деликатно объяснит, мол, разумеется, тебя никто не торопит, живи сколько хочешь, мы очень благодарны за все, что ты сделал для Хьюго, но цены на недвижимость сейчас как раз растут, а ведь еще надо привести дом в порядок, прежде чем выставлять на продажу… Я вспомнил свою квартиру с ее спертым воздухом и задернутыми занавесками, мигающей сигнализацией и красной тревожной кнопкой под кроватью, ожидающей нужного момента.

Я много думал о том, что надо поговорить с Мелиссой. Ведь я никого не убил, так почему бы мне, в самом деле, не поговорить с ней? Она, как ни странно, ушла вовсе не потому, что разлюбила меня, – она ушла, потому что я заигрался в детектива, и оказалась права – это была дурацкая затея, теперь же я смогу, глядя ей прямо в глаза, поклясться, что с этим покончено и в следующий раз я обязательно ее послушаюсь. Я отчего-то не сомневался, что мне удастся убедить ее в собственной невиновности. Сейчас меня даже озноб пробирал при мысли, что я осмелился хоть на минуту поверить, будто она считает меня убийцей. Мелисса всегда была умнее и лучше меня.

И все-таки я не звонил ей. Потому что – когда дошло до дела, когда я взял мобильник – ну что я ей скажу? Что я могу ей предложить – из этого сумрачного дома, где окна крест-накрест перехвачены плющом и от всей моей одежды слабо пахнет плесенью?

На улице было холодно. Я почти не выглядывал из дома, поход по магазинам или прогулка казались мне чем-то странным, чужим, и хотя я порой, вспомнив, что свежий воздух полезен для здоровья, бродил по саду, удовольствия мне это не приносило. Почти все наши с Мелиссой оптимистичные бархатцы и прочие цветы погибли – то ли мы неправильно их посадили, то ли в неподходящее время, то ли не в ту почву, кто знает. Кое-где пробились клочки скудной болезненной травки да крепкие высокие серо-зеленые сорняки, похожие на одуванчики на стероидах, остальная же земля лежала голым месивом. Мне мучительно было видеть яму на месте вяза, и даже когда я туда не смотрел, она продолжала царапать глаз, словно не хватало чего-то важного и я должен это исправить, да поскорее; небо всегда было серым, на ветках дуба всегда галдели и хлопали крыльями вороны, холод всегда кусал, пробирал насквозь, и через несколько минут я возвращался в дом.