Идея народа может быть явлена только в одном: в человеке, в народном герое. “Народы — Божии мысли”, и выражаются эти мысли не отвлеченно, а совершенно конкретно: в Иване, в Фоме и в нас с вами, грешных, — когда мы стараемся укрепить и взрастить те бытийные всходы, что Бог насадил в наших душах. В этом смысле “Василий Теркин” ecть вдохновенное и нетленное выражение русской идеи. Вот она, наша идея: спит, укрывшись шинелью, и курит махорку, парится в бане и замерзает в снегу, стреляет по немецкому двухмоторному самолету или мечтает, как, может, заявится после войны на родную Смоленщину с пачкой “Казбека” в кармане и с медалью на выгоревшей гимнастерке... Весь “Теркин”, от первой строки до последней, убеждает нас в том, что вот именно самый простой человек есть оплот и спасение, упование и надежда, есть последняя ставка добра. Если он, человек, устоит — Божье дело продолжится; но если он рухнет, поддавшись соблазнам небытия, — исчезнет все, даже зло: ибо оно существует, лишь пока остается хотя бы возможность добра.

То серьезный, то потешный,

Нипочем что дождь, что снег, —

В бой, вперед, в огонь кромешный

Он идет, святой и грешный

Русский чудо-человек.

Право же, это не только о той, миновавшей войне. Слово “кромешный”, с противопоставленным ему словом “святой”, обозначают иную, от сотворения мира идущую, схватку. Посмотрим у Даля: “К р о м е ш н ы й, крайний, либо внешний. Т ь м а к р о м е ш н а я, или просто к р о м е ш н а я — место душ внешних или грешных, ад”. Вот на каких рубежах защищает Россию и жизнь Вася Теркин.

Приведенные только что строки поэмы содержат чеканную формулу русской идеи — быть может, ту самую, на которую намекал еще Пушкин (“у Рoccии свой путь и своя формула...”). “Святой и грешный Русский чудо-человек”, — вот где содержится тайна из тайн, где живет глубочайшая и трагичнейшая глубина, вот где бессилен рассудок, и где только вера ведет нас к живому, горячему сердцу России...

“В сущности, я прозаик”, — говорил о себе Твардовский. И как жаль, что он не написал той книги прозы, какую хотел — и какую вынашивал долгие годы. Как прозаик он написал немного: это, по сути, всего три рассказа — “Пиджак”, “Костя” и “Печники” — и книга военных очерков “Родина и чужбина”.

Но и то, что сделано, — легло в золотой запас русской прозы. К сожалению, о Твардовском-прозаике мало известно. Отчасти его проза находится как бы в тени его же великой поэзии; а с другой стороны, то, что он сделал еще в военные годы, было подхвачено и продолжено целой плеядой замечательных наших прозаиков: Беловым, Распутиным, Носовым, Шукшиным. Вся “деревенская проза” шестидесятых-семидесятых годов кровно родственна прозе Твардовского. Все ее “родовые” черты — честность, сдержанность, точность, лиричность, ее простота и ее глубина, ее неизбывная боль за Россию — это все мы находим в Твардовском, в его очерках и рассказах.

Вспомним о “Родине и чужбине”. Когда эта книга увидела свет, она была тут же обругана критикой: в ней усмотрели крамольный по тем временам “христианский” (!) дух. Что же: ныне та ругань звучит, как высокая похвала.