Когда они выговорились и обратили ко мне усталые лица, озаренные тайным торжеством великого украинского гостеприимства, наступила очередь моего ответного слова. В этом последнем праве автора, приговоренного к четвертованию, они не могли мне отказать. Я встал, почесал в затылке свою еще рыжую в то время голову и заговорил… на чистом, прозрачном и высоком языке великого Шевченко, Коцюбинского и Олеся Гончара. Потому что с третьего по восьмой класс я учился в полтавской средней школе номер четыре и имел круглые «отлично» по украинскому языку и литературе. Конечно, с тех пор прошло много времени, и я уже порядком подзабыл украинский. Но пока они громили, кромсали и топтали мой сценарий на своей замечательной украинской мовi, все вирши великого Кобзаря и проза Гончара всплывали во мне грозно и торжественно, как подводная лодка всплывает для торпедной атаки.

Мой залп был негромким, вежливым и оглушительным.

«Щиро дякую за вэльможну крiтику», – обращался я к каждому из них и на классическом украинском объяснял им суть и смысл каждого раскритикованного ими эпизода, обещая при работе над вторым вариантом сценария учесть все их творческие замечания.

Мертвая пауза была мне ответом.

Красотка Нина Василевская, которая вела протокол этой экзекуции, застыла с авторучкой, поднятой над листом бумаги.

– Кхе-кхе… – прокашлялся, наконец, главный редактор. Затем поскреб лысеющий затылок и сказал по-русски: – Я думаю, раз автор это… ну, готов, так сказать, учесть наши замечания, то мы можем-таки принять этот сценарий.

С тех пор я никогда – ни от главного редактора, ни от остальных членов редколлегии Одесской киностудии – не слышал ни одного украинского слова.

В 2003 году меня пригласили в Одессу на фестиваль «Эхо “Золотого Дюка”». И вот пятого сентября с Володей Двинским, замечательным режиссером-документалистом, который привез на фестиваль свой фильм «Жила-была Одесса», и с его милой женой Татьяной мы сидели в чудном ресторане «Кавказская пленница» на Восьмой станции фонтана. Мы ели жареную черноморскую барабульку, кефаль и другие волшебные изыски грузинско-одесской кухни, пили хорошую водку, и я рассказал им о своей работе на Одесской киностудии и о камине Бабеля, который я так и не купил. А Володя, режиссер фильма «Жила-была Одесса», в ответ рассказал мне историю про бабелевский «Ундервуд».

Никакого «Ундервуда» у Бабеля не было, и печатать на машинке он, скорей всего, не умел.

В начале тридцатых годов одна из столичных московских газет – возможно, все та же «Комсомольская правда» – решила опубликовать очерк о Бабеле, уже знаменитом на ту пору писателе, слава которого приближалась к славе Михаила Шолохова. Телефонов тогда почти ни у кого не было, факсов тем более, редакция как-то списалась с Бабелем, получила его согласие на визит к нему журналиста и направила в Одессу своего корреспондента. Возможно, это был тоже какой-то двадцатилетний настырный молодой человек. Он приехал в Одессу, пришел на квартиру к мэтру, но мэтра дома не оказалось, журналисту сказали: «Зайдите через час». Парень погулял по Одессе, выпил кофе в той кофейне, где спустя тридцать лет мой водитель-молдаванин хмелел от бедер и сисек буфетчицы, и вернулся в квартиру Бабеля. Но Бабеля все не было и не было, и журналисту наконец сказали: «Знаете что? Наверное, он работает у своей машинистки». – «А где она?» – «Не знаем, где-то на Молдаванке…»