— Эти подушечки мисс Ады меня доконают, — закатила глаза Энн. — Вчера она кончила вышивать еще две — набила их так, что они еле дышат, и, поскольку класть уже больше некуда, поставила их около стены на лестничной площадке. И мы об них без конца спотыкаемся в темноте. Ну вот, мы готовы. А вон и мальчики! Ну что, Фил, идешь с нами?

— Пойду, если меня возьмут в свою компанию Присцилла и Чарли. С ними я не буду себя чувствовать такой уж лишней. Твой Джильберт — душка, Энн, но почему он повсюду ходит с Лупоглазым?

Энн холодно посмотрела на Фил. Она и сама не бог весть как любила Чарли, но он был ее односельчанином, и нечего над ним насмехаться!

— Джильберт дружит с Чарли с детства, — ледяным тоном сказала она. — Чарли — хороший парень. Он не виноват, что у него глаза навыкате.

— Ну уж, не рассказывай! Конечно, виноват. Наверное, в своем предыдущем воплощении он совершил нечто ужасное, и за это Бог наказал его. Мы с Присциллой будем открыто над ним насмехаться, а он и не заметит.

Присцилла с Филиппой без сомнения осуществили этот зловещий замысел, но Слоун и вправду ничего не заметил. Он считал, что две прелестные девушки, одна из которых — первая красавица курса Филиппа Гордон, не зря уделяют ему такое внимание: видно, он парень хоть куда. Пусть-ка Энн убедится, что некоторые ее подруги способны оценить его по достоинству.

А Джильберт с Энн шли немного позади этой тройки, упиваясь тихой красотой ясного осеннего дня и вдыхая сосновый аромат.

— Правда, эта тишина в лесу похожа на молитву? — промолвила Энн, подняв лицо к синему чистому небу. — Как я люблю сосны! Когда я в парке, у меня делается так хорошо на душе.

— И наши мелкие заботы и волнения кажутся такой ерундой, да?

— Я думаю, что если меня когда-нибудь постигнет большое горе, я приду за утешением к соснам, — призналась Энн.

— Мне хочется верить, что тебя никогда не постигнет большое горе, Энн. — Джильберт еще не знал, что те люди, которые способны особенно остро радоваться жизни, так же остро страдают от ударов судьбы.

— Нет, когда-нибудь это должно случиться, — задумчиво отозвалась Энн. — Сегодня мне кажется, что жизнь — чаша с волшебным напитком, которую поднесли к моим губам. Но не может быть, чтобы в напитке не оказалось горечи — без этого никогда не обходится. И я надеюсь, что у меня хватит мужества вынести горе. Но зачем мы говорим об этом в такой волшебный день? Сегодня надо радоваться жизни.

— Если бы это зависело от меня, я сделал бы так, чтобы у тебя в жизни были только радости, — поведал ей Джильберт «опасным» тоном.

— Ну и напрасно, — поспешно сказала Энн. — Я уверена, что жизнь не может быть полноценной без своей доли испытаний и печали — хотя, мы, наверное, готовы с этим согласиться только когда нам хорошо. Пошли быстрей — смотри, они машут нам из павильона.

Все пятеро сели на скамейку в павильоне, откуда было удобно наблюдать закат, окрасивший западный край неба в малиновые и золотистые тона. Слева под ними лежал Кингспорт, который уже окутала лиловая вечерняя дымка. Справа раскинулась гавань. Вода в ней была гладкая, как атлас, и переливалась серебристыми и бронзовыми бликами. Вдали виднелся остров Уильяма, который, казалось, охранял город, как приземистый бульдог. Его маяк мелькал в тумане, и с ним далеко на горизонте перемигивался другой, едва заметный огонек. Когда солнце село, Джильберт предложил: