Лошадь с окровавленным животом понесла. Свейн каким-то чудом удержался в седле. Я не ранил его, я даже до него не дотронулся, но он от меня бежал, вернее, его белая лошадь мчалась от боли — и мчалась прямо на датчан. Она инстинктивно свернула в сторону от «стены щитов», но ослепла от боли и упала прямо перед датскими щитами, заскользила по мокрой траве и тяжело врезалась к скьялдборг, проделав в нем брешь. Люди бросились от нее врассыпную, Свейн скатился с седла. А потом лошадь каким-то образом умудрилась снова встать и с визгом подалась назад. Кровь лилась из ее живота, она махала копытами на датчан — и тут мы бегом ринулись на них.

Я бежал со Вздохом Змея в руке, а лошадь все металась и плясала, датчане пятились от нее, и мы ударили в брешь в их рядах.

Свейн едва успел встать на ноги, когда появились люди Альфреда. Сам я этого не видел, но мне рассказали, что меч Стеапы снес Свейну голову одним ударом. Удар этот был так силен, что голова в шлеме взлетела в воздух: уж не знаю, правда ли это, хотя все может быть. Но вот что совершенно точно нельзя поставить под сомнение, так это нашу одержимость. Слепая, бурлящая одержимость битвы, жажда крови, ярость убийства. Лошадь делала работу за нас, взламывая датскую «стену щитов», а нам оставалось только врываться в проломы и убивать. И мы убивали.

Альфред не хотел этого. Он думал, что мы будем ждать атаки датчан, надеялся, что мы станем сопротивляться, когда они атакуют, но вместо этого мы словно бы сорвались с цепи и теперь сами решали, что делать. У короля хватило ума послать людей Арнульфа вправо, потому что наш отряд окружали враги, а всадники пытались обогнуть нас и зайти с тыла. Люди Суз Сеакса со щитами и мечами отогнали их, а потом охраняли наш открытый фланг, в то время как войска Альфреда из Этелингаэга и все бойцы Харальда из Дефнаскира и Торнсэты присоединились к резне.

Мой двоюродный брат тоже был там вместе со своими мерсийцами и оказался храбрым бойцом. Я наблюдал, как он отражает удар, сам наносит его, укладывает противника, вступает в схватку со следующим, убивает и его тоже и, даже не переведя дух, продолжает сражаться.

Мы залили вершину холма датской кровью, потому что в нас кипела ярость, а в датчанах — нет, и люди Осрика, бежавшие с поля боя, вернулись, чтобы присоединиться к битве.

Датские всадники умчались куда-то; я не видел, как они ускакали, но еще расскажу о них впоследствии.

А тогда я сражался, выкрикивая датчанам, чтобы они пришли и погибли, и Пирлиг был теперь рядом со мной с мечом в руке. Весь левый край клина Свейна был сломлен, выжившие разбились на маленькие группки, и мы продолжали на них нападать. Я ринулся на одну из таких групп, пустил в ход умбон щита, чтобы отбросить врага назад, пырнул его Вздохом Змея и почувствовал, как клинок пробил кольчугу и кожаную одежду. Леофрик появился неизвестно откуда, размахивая топором, а Пирлиг вогнал меч в лицо моего противника.

На каждого датчанина приходилось теперь по два сакса, и у врагов не было никаких шансов победить.

Один из неприятелей закричал, моля о пощаде, но Леофрик раскроил ему шлем топором, так что кровь и мозги брызнули на искромсанный металл, а я пинком отбросил раненого в сторону и всадил Вздох Змея ему в пах, отчего датчанин закричал, словно роженица.