Так-то так, а вот заставить себя не могу: только дрожу да постанываю. И сердце не бьется, а так, трепыхается в груди, будто птичка.

И тут из колодца выползла белая рука, вся в крови и в грязи, и вцепилась мне в лодыжку.

Я уронила фонарик. Он упал в кусты у самого края. Тут мне повезло: слети он в колодец, быть бы мне по уши в дерьме. Но ни о фонарике, ни о своем везении я не думала, потому как дерьма, в которое я вляпалась, и так хватало с избытком. Думать я могла только о руке, которая держала меня за лодыжку и тащила к дыре. И еще о строчке из Библии. Она у меня в голове гремела, как чугунный колокол: «Рыл ров для врагов своих и упал в яму, которую приготовил».

Я закричала и попробовала вырваться, но Джо так в меня вцепился, словно руку в цемент окунул. Глаза у меня привыкли к темноте, и я его видела, хоть фонарик в другую сторону светил. Он-таки почти сумел выбраться из колодца. Только Богу известно, сколько раз он срывался вниз, но в конце концов добрался до самого края. Думается, он бы вылез, не приди я в эту минуту. Голова его была только на два фута ниже того, что осталось от крышки. И он все еще ухмылялся. Его нижняя вставная челюсть чуть-чуть высунулась изо рта — я как сейчас ее вижу, вот как тебя вижу, Энди, и вид такой был, будто лошадь на тебя скалится. А некоторые зубы были черными от крови.

— До-лоррр-ииссс! — просипел он и все тянет меня, тянет. Я охнула, шлепнулась на задницу и заскользила к этой чертовой дыре, а сама чувствую, как ежевичные шипы впиваются в джинсы и ломаются, впиваются и ломаются, а я скольжу и скольжу по ним.

— До-лоррр-иисс, ссстеееерва, — говорит он, ну прямо поет! Помнится, я еще подумала: «Сейчас он «Лунный коктейль» затянет!»

Я уцепилась за ветки и ухватила горсть колючек и свежей крови. Хотела свободной ногой ударить его по голове, но не достала до нее, только раза два пробор ему задником туфли сделала.

— Давай же, До-лоррр-ииссс! — говорит он, будто зовет мороженого поесть или пойти потанцевать под оркестр у Фаджи.

Тут моя задница съехала на обломок крышки, который еще держался, и я поняла: надо что-то сделать, не то мы вместе слетим вниз, да и останемся лежать на дне, того и гляди обнявшись. А когда нас отыщут, найдутся люди — дуры вроде Иветты Андерсон, — которые скажут: сразу видно, как мы с ним любили друг друга.

И это помогло: я поднатужилась и опять назад дернулась. Он чуть меня не удержал, но тут его пальцы разжались. Наверное, я ему туфлей в лицо заехала. Он взвизгнул, его рука раз-другой задела меня по носку — и нет ее. Я ждала, что услышу, как он на дно плюхнется… И ничего подобного! Сукин сын не сдался. Будь он в жизни таким же упорным, как в смерти, мы б с ним жили и горя не знали.

Я встала на колени и вижу, он в дыре болтается… но держится. Он поглядел на меня, тряхнул головой, чтоб сбросить с глаз кровавую прядь, и ухмыльнулся. Тут одна его рука выползает из колодца и хватается за землю.

— Дол-ОО-рисс, — простонал он. — Дол-ООО-рисс. Дол-ООО-рисс. Дол-ООООО-рисс! — И лезет из колодца вон.

— Да разбей ему голову, дуреха! — вдруг сказала Вера Донован.