Я не думала о том, что делать дальше: есть вещи, о которых на ночь лучше не думать, потому как в эти часы на мозг не стоит полагаться, обязательно подведет. В девяти случаях из десяти все, что после заката надумаешь, утром заново передумывать придется. Вот я и сидела, а потом, когда кончили передавать местные новости и опять началась развлекательная программа, я снова заснула.

И мне приснился сон. Про меня и про Веру. Только Вера была такой, какой я ее первое время знала, когда Джо еще жив был и все наши дети, и мои, и ее, все еще с нами жили и всегда под ногами путались. Во сне мы с ней посуду прибирали — она мыла, я вытирала. Только были мы не в кухне, а стояли перед печуркой в моей гостиной. И это странно казалось: Вера-то никогда у меня дома не была — ни разу за всю свою жизнь.

А вот во сне — была. Посуду она мыла в пластмассовом тазике на печурке — не мою щербатую, а свой английский сервиз. Вымоет тарелку и мне протянет, и каждая из моей руки выскальзывает и бьется о кирпичи печурки. Вера говорит: «Будь поосторожней, Долорес. Когда что-то случается, а ты снебрежничаешь, выходит черт знает что!»

Я обещаю ей быть поосторожнее и стараюсь, но следующая тарелка опять у меня из рук вываливается, и следующая, и следующая.

«Бесполезно! — под конец сказала Вера. — Посмотри, что ты натворила!»

Я посмотрела вниз, а кирпичи усеяны не черепками, а осколочками вставной челюсти Джо и камня. «Не давайте мне больше тарелок, Вера, — говорю я и плачу. — Видно, мне их перетирать не по силам. Может, я стара стала, только я не хочу все их разбить, это я знаю!»

А она все дает мне их и дает, а я роняю их и роняю, и звук, с каким они бьются о кирпичи, становится все громче да громче, и вот это уже не дребезжание, с каким разбивается фарфор. Я вдруг поняла, что вижу сон, а звуки эти к нему не относятся. Я с таким толчком проснулась, что чуть с кресла на пол не слетела. А тут опять грохот, и тут я поняла, что это такое. Выстрел из дробовика.

Я встала и подошла к окошку. По дороге проехали два пикапа. В кузовах — люди. В первом один, а во втором вроде бы двое. И у всех в руках дробовики, и каждую пару секунд один из них пуляет в небо. Из дула огонь вырывается, а потом — бу-у-ум! По тому, как эти мужчины (я решила, что это были мужчины, но могла и ошибиться) вихлялись, и по тому, как пикапы мотало из стороны в сторону, думается, вся компания была вдрызг пьяна. Да и один пикап я узнала.

Что?

Нет, я тебе ничего не скажу, Энди, — хватит с меня своих неприятностей. И не хочу никому жизнь портить за стрельбу по пьяной лавочке. Да, может, я и пикапа толком не рассмотрела.

Ну, чуть я увидела, что они только облака дырявят, я окно открыла. Решила, что они развернутся на площадке под нашим холмом. Так и вышло. Один из них чуть не засел в грязи. Ну курам на смех!

Едут вверх по склону, сигналят, гудят, орут во всю мочь. Я ладони ко рту приложила да как закричу:

— Убирайтесь отсюда! Людям спать надо!

Один пикап рванул вбок и чуть не съехал в канаву. Значит, я их хорошо пуганула. Парень, который стоял в кузове (этот пикап мне и казалось, что я узнала, — до этой минуты), так этот парень кувырком перелетел через борт. Легкие у меня, скажу не хвастая, очень крепкие, и, когда мне надо, я гаркнуть умею.