Когда я это сказала, губы Мак-Олиффа расползлись, и я хорошо разглядела его зубы. Обе челюсти свои. Он, думается, хотел изобразить улыбку, только не вышло. Совсем не вышло.

— Да, — говорит и показывает мне оба ряда ровненьких, аккуратных зубов до самых десен. — Да, я тоже пришел к такому выводу. Это осколки его нижней вставной челюсти. Так вот, миссис Сент-Джордж, нет ли у вас объяснения, каким образом этот камень мог поразить лицо и голову вашего мужа в тот момент, когда он почти выбрался из колодца?

— Нету, — говорю. — А у вас?

— Есть, — отвечает. — Подозреваю, что кто-то вывернул этот камень из земли и бесчеловечно и преднамеренно обрушил его на откинутое молящее лицо вашего мужа.

После этого никто ничего не сказал. Хотя мне-то, Бог свидетель, хотелось вскочить и крикнуть: «Это не я. Может, кто-то это и сделал, но только не я!» Но не могла: опять я была в ежевичной чащобе, только на этот раз чертовых колодцев в ней пряталось не сосчитать.

Но я молчала и только смотрела на него. И чувствовала, как меня опять пот прошибает, а руки так и сжимаются. Но тогда бы ногти побелели… и он бы заметил. Мак-Олифф создан был замечать такие вещи. Еще была бы щелочка, чтоб упереться в нее этими его маячными глазами. Я попробовала подумать о Вере, о том, как бы она на него поглядела — как на кусок собачьего дерьма на туфле, — но только это вряд ли бы помогло: уж слишком его глазенапы в меня впивались. Прежде она словно была тут рядом со мной, а теперь вот никого в комнате не было — только я и этот аккуратненький шотландский доктор, который наверняка воображал себя эдаким частным сыщиком из журнальных рассказов (позже я узнала, что его заключения уже на побережье отправили в тюрьму больше десятка людей), и меня все больше тянуло открыть рот и брякнуть что-нибудь. А самое главное, Энди, я понятия не имела, о чем. И только слушала, как часы на столе Гаррета тикают — гулко так.

И я сказала бы что-то, но тут заговорил человек, про которого я и позабыла вовсе. Гаррет Тибодо. Таким быстрым, тревожным голосом, что мне ясно стало: он тоже больше не мог терпеть этой тишины. Подумал, наверное, что она так и будет тянуться, пока кто-нибудь не завизжит, чтоб найти облегчение.

— Послушайте, Джон, — говорит он. — По-моему, мы согласились, что Джо, если он ухватился за этот камень и повис на нем всей тяжестью, сам мог его выворотить и…

— Да прикуси же язык! — заорал на него Мак-Олифф пронзительным таким побитым голосом, а мне сразу полегчало. Минута эта позади осталась. Я знала, и, по-моему, коротышка шотландец тоже знал, что теперь конец. Будто мы с ним сидели вместе в темной комнате и он щекотал мне лицо вроде бритвенным лезвием… а тут неуклюжий старый полицейский Тибодо споткнулся, ударился о подоконник, и — раз! — вверх со стуком взлетела штора, комнату осветило солнце, и я увидела, что лицо-то мне перышко щекочет.

Гаррет пробурчал что-то, по какому праву Мак-Олифф на него орет, но доктор на него никакого внимания не обратил. Обернулся ко мне и сказал:

— Ну так как же, миссис Сент-Джордж? — жестким таким голосом, будто загнал меня в угол, да только мы уже оба знали, что это не так. Ему оставалось надеяться, что я допущу какую-нибудь промашку… Но мне-то надо было о трех детях думать, а когда есть у тебя дети, научаешься осторожности.