– На доброе дело Господь не замедлит помощь подать.

– Но не все так быстро делается! Мы знаем, что бывало, когда князья решали отбросить старых богов и принять Христа. Они лишь ввергали державы свои в раздор и войну, сами теряли и власть, и жизнь. Я не хочу Русской земле раздора.

– И дитя человеческое в муках родится. А тут целая держава христианская! Верно, Мораве нелегко пришлось, и Чешской державе, и Болгарскому царству. Однако же устояла в них вера Христова, а болгарский царь уже и признан равным василевсу ромейскому. Так ведь три поколения его предков ради того трудились, учились сами вере христианской и учили свой народ. Коли посадишь дерево, то внуки твои плода дождутся.

– Если князь или княгиня примут Христову веру, они лишь обезглавят свою землю. Никакого добра из этого не вырастет. Нельзя дорогу в Царство Небесное одним прыжком одолеть, так ведь? Сын мой – для руси достойный вождь, власть его будет крепка. И жена должна быть помощницей ему, а не противницей. Но его мать… Мать князя уже вольна распоряжаться собой… чтобы умереть для праха и родиться для Христа.

Эльга посмотрела на Ригора в упор; он слегка переменился в лице.

– Я покажу, что русь может быть другой. Не жестокой и безбожной, а желающей добра и мира со всеми соседями. Я воспитаю внуков так, чтобы они с детства ценили истину Христову и говорили с христианскими народами на одном языке. Но чтобы я обрела свободу идти по этому пути, другая женщина должна быть главой всех женщин Русской земли перед их богами. Поэтому я говорю: оставь Горяну.

– Ты предлагаешь Богу взамен себя? – теперь уже Ригор встал, но опомнился и сел. – Но я не… как могу я решать, которая…

– Которая из нас станет лучшим даром Христу?

– Когда язык младенца от жажды прилип к гортани, ему не отказывают… – Ригор оглянулся на дверь, за которой не так давно скрылась Горяна. – Я не лишу надежды на спасение деву, которая с юных лет имеет влечение к Христу!

– Одна из нас должна служить богам руси и полян. Я служила им двадцать лет. Теперь пришел ее черед. А я пойду дальше. Как бабка и мать моя, вырастив детей, ушли в избу Буры-бабы…

– Кого? – поднял брови Ригор.

– Долго рассказывать. Ты не поймешь. Они исполнили все уроки своей земной жизни и ушли служить чурам и богам. А я, исполнив свой земной урок, пойду искать Христа для руси. Но для этого Горяна должна сменить меня здесь. – Эльга показала в ту сторону, где за тыном двора раскинулось святилище. – Ты понял меня?

Ригор снова встал.

– Не знаю, что сказать тебе, княгиня. Не могу ответить. Не ведаю, где правда. Буду молиться, чтобы наставил Господь. Только Он решит… как будет Его воля святая.

– Иди, – кивнула Эльга, отпуская его. – А я свою волю тебе изложила.

Болгарин ушел. Эльга еще посидела, потом прошла к большой укладке, сбросила подушки, обтянутые куньим мехом, отперла ее, подняла тяжелую крышку, на которой нередко сидела, с усилием вынула ларец, украшенный пластинками резной кости. Поставила перед собой на стол и отомкнула.

Здесь хранились самые дорогие ее уборы: подвески моравской работы, золотые и серебряные, греческие самоцветные и витые северные браслеты, перстни с камнями и эмалью, круглые застежки для греческих накидок и продолговатые – для платья ее северных прабабок. Среди прочего на самом дне таился золотой крест с жемчужинками. Более двадцати лет назад, когда она была одиннадцатилетней девочкой, еще не надевшей поневу, Ульв конунг, отец Ингвара, прислал в дар своей будущей невестке ожерелье греческой работы: из зеленовато-голубых смарагдов и крупных жемчужин, скрепленных между собой золотыми петельками, с круглыми узорными застежками на концах, похожими на динары – это то же, что шеляг сарацинский, только не серебряный, а золотой.