— Чем пахнет? — потянул он носом.

Грегсон и Фодерингштайн понюхали воздух, потом себя, потом поглядели на нас.

— Жидкость для зажигалок, — невозмутимо сообщил Четырехглазый и швырнул под ноги Грегсону горящую спичку.

Глаза у нашего бывшего директора расширились от ужаса.

Одна из самых больших загадок века — каким образом у меня до сих пор сохранились брови. Раздалось громкое шипение, слепящее желтое пламя расцвело в тесной рубке катера, и пламя опалило мне затылок, уничтожив жалкие остатки волосков на шее, которые выжили после пожара в Гафине.

Фодерингштайн вспыхнул, как свечка; Шарпей и Грегсон, объятые огнем, в панике закричали.

Должно быть, Четырехглазому удалось втихаря облить бензином почти все, кроме нас, потому что катер мгновенно превратился в преисподнюю. Мы впятером повалились в кучу, чтобы сбить с пламя, а когда я поднял глаза, то увидел шанс на спасение. Грегсон, Шарпей и Фодерингштайн катались по полу, стараясь погасить горящую одежду, и на несколько драгоценных секунд путь назад оказался свободен.

— Бежим! — крикнул я ребятам, подхватывая Крысу и волоча его к пылающим сходням.

Пробегая мимо Грегсона, я заметил, как он поднял голову, и, прежде чем ринуться в ночную тьму, с размаху двинул ботинком в зубы лже-директору.

Катер плясал на волнах, палуба была скользкой от дождя. Я с глухим звуком повалился на землю, при падении ударившись о борт, и оглянулся назад. Трамвай и Бочка вылезли из люка, задыхаясь от дыма. На обоих горела одежда — как минимум, в некоторых местах, но дождь скоро потушил пламя, и они потащили нас с Крысой к сходням.

— Где Четырехглазый? — вдруг вспомнил я.

Мы обернулись и увидели, как он стоит на верхней ступеньке и поливает жидким огнем поручни.

— Давай быстрее! — заорал я, не думая ни о чем другом, кроме бегства.

Очкарик швырнул пустую жестянку вниз и приготовился дать деру, когда неожиданно поскользнулся и упал лицом вниз.

— О-о-ох, — застонал он.

Мы хором начали понукать его, чтобы он вставал, но как бы ни драли глотки, Четырехглазый даже не шевелился.

Что стряслось с этим полоумным? Подвернул лодыжку? Разбил голень? Сломал палец? Позже мы непременно поцелуем больное место и постараемся чем-то помочь, но сейчас-то надо смываться! Поднимай свою чертову задницу, идиот!

Четырехглазый, однако, отказывался поднимать не только чертову задницу, но и вообще какую бы то ни было часть тела. Мы встали перед простым выбором: возвращаться за ним или бежать вчетвером.

Господи, вы даже не представляете, как сильно мне хотелось свалить, и все-таки сделать этого я не мог, хренов засранец только что нас спас. Я понял, что должен вытащить Очкарика любой ценой, а уж когда мы выберемся отсюда и окажемся в безопасности, я, блин, порву его на части.

— Найдите телефонную будку, — бросил я Трамваю и Крысе, — позвоните Рыжему. Звоните копам, звоните в ВВС, короче, звоните кому хотите, только приведите помощь.

Обоим приятелям идея понравилась. Они взлетели по сходням и растворились в темноте, а мы с Бочкой вновь вернулись на скользкую палубу.

— Вставай, ленивец очкатый? — рявкнул Бочка в ухо разлегшемуся товарищу, но как только мы попытались перевернуть его на спину, то сразу поняли, что дело не в лени и не в подвернутой лодыжке. Четырехглазого подстрелили.