Надо сказать, что в реальной жизни такие счастливые развязки случаются крайне редко, не в последнюю очередь потому, что с многобожием нынче давно покончено, в том числе и на государственном уровне, а согласно современным взглядам на суть вещей и прочую философию, каждый почему-то просто обязан страдать, причем в одиночку, в лучшем случае — самостоятельно выбираться из передряг безо всякой помощи свыше.
Но однажды, давным-давно, в, прямо скажем, критический момент жизни, когда мне не на кого и не на что было рассчитывать, я был вдруг чудесным образом спасен, как это порой случается в древнегреческих трагедиях. И сделал это не Зевс-громовержец, не Афина Паллада, а какой-то карапуз, который, мало того что и тогда меня знать не знал, и поныне не подозревает о моем существовании. Да, собственно, я его тоже никогда в жизни не видел, даже не представляю, как он выглядит.
Я и сам забыл про этот случай, но вдруг осенью встретил на улице своего одноклассника Юрку Гуськова, отправился покупать с ним арбуз, тут и вспомнил.
Но обо всем по порядку.
В шестом классе я пошел в четвертую и последнюю по счету школу. Переездов в обозримом будущем больше не предвиделось, мне и самому уже порядком надоела эта чехарда, хотя от меня здесь ровным счетом ничего не зависело.
Все эти четыре школы были в Москве, но различались они так, будто находились в разных городах и даже в разных странах.
Первая, на Фрунзенской, была образцовая. Там учились дети дипломатов и внуки ветеранов госбезопасности. В этой школе все было до такой степени надежно, что туда определили даже дочку Луиса Корвалана. Паркет в холлах был натерт до блеска, в актовом зале после уроков демонстрировали кинофильмы про войну, на стенах висели портреты пионеров-героев, по углам стояли знамена, в туалетах не курили, на переменах младшие гуляли парами, старшие не дрались, не хулиганили, вместо этого все собирали бумажную макулатуру, сдавали деньги на подарки детям Вьетнама, а со сцены пели песни про Ленина, партию и революцию. Ученики из приличных семей рассказывали друг другу бесконечные истории о жизни с родителями во Франции, Дании, Египте и Бразилии, демонстрировали потрясающие авторучки, фломастеры, игрушки и жевательную резинку.
Казалось бы, учись — не хочу. Но не прошло и недели с первого сентября, как первая моя учительница вдруг яростно меня возненавидела и даже не думала это скрывать, хотя для школы я был вполне подготовлен. Я, можно сказать, был вундеркиндом, начал читать в три года, писать в четыре, а в пять играть на гитаре. Несмотря на мои достижения, на каждом собрании учительница сообщала родителям, что я идиот и что с таким идиотом она впервые сталкивается за всю свою педагогическую практику, и настоятельно рекомендовала, пока не поздно, сдать меня в интернат для умственно отсталых. Чтобы как-то отвлечь родителей от подобного решения, я старательно посещал музыкальную школу, библиотеку и плавательный бассейн. В интернат меня не сдали, хотя училка моя продолжала настаивать на моей неполноценности, темнела лицом, лишь только я показывался ей на глаза, исписывала дневник замечаниями и ставила по несколько двоек в день за поведение. Так продолжалось ровно три года.