— Брехло!!! Брехло!!! — выли и стонали они на все лады. — Восьмий этаж!!! Ой, не можу!!! Ой помираю!!!!

С тем же успехом я мог сообщить, что живу на восемьсот восьмом этаже. А то, что показывали в кино и по телевизору, мало соотносилось ими с реальностью, к тому времени мне это было уже понятно.

Позже я узнал, что в их районном центре самым высоким домом было двухэтажное здание горкома, расположенное в бывшем купеческом особняке.

Бить меня не стали. Зачем, когда я сам себя так разоблачил и опозорил. Колотить бессовестного брехуна — себя не уважать.

И вплоть до самого нашего отъезда, стоило мне только показаться на улице, как за мной устремлялась улюлюкающая толпа малышни:

— Брехло!!! Брехло иде, восьмий этаж!!!!

Шел день за днем. Мы все так же ходили на Псёл, став черными от загара. Так как бани у наших хозяев не было, с собой мы всякий раз брали кусок мыла. Валялись на берегу и читали книжки. Обратно идти было тяжело, жарко, и кусали слепни. Со временем мы научились тормозить попутный транспорт, включая и цыганские повозки. Нас довозили до перекрестка, сокращая дорогу ровно вдвое.

Обычно во время пути мы шли и разговаривали, хотя разговорами это назвать было трудно. В основном говорила мама, а я слушал. Она рассказывала мне о своей школе у Военторга, где училась с ребятами — выходцами из известных семей, вроде племянников маршала Жукова или сына наркома Кагановича, — как ее пионервожатыми были дочки Хрущева и Буденного, какие буфеты устраивал в школе Никита Сергеевич и как ее одноклассник, сын прокурора Москвы, поведал, что когда вырастет, то первым делом убьет своего отца за то, что тот водил его на допросы врагов народа и заставлял на это смотреть.

Мама пела веселые песни своей студенческой молодости и рассказывала, как познакомилась с отцом, когда они учились в МГУ. От последнего совместного отпуска родителей в позапрошлом году у меня осталась красивая туристская кепка с пластмассовым козырьком и с надписью: SAULKRASTI-72.

Еще мама сообщила, что в следующем году она защитит диссертацию, будет получать больше, и тогда мы снова сможем поехать в Крым или Прибалтику.

Однажды мама принялась объяснять, почему тут все так плохо живут. Рассказала про раскулачивание, про колхозы, как людей, настоящих крестьян, увозили в ссылку целыми селами, а дома оставались лодыри да пьяницы, не умевшие ни сеять, ни жать. Говорила про то время, когда каждую яблоню, каждую грушу обложили налогом, и чтобы не платить, хозяева деревья эти принялись повсеместно вырубать. Вот отчего тут с тех пор ни яблок, ни груш.

Зато, говорила мама, здесь совсем не глушат «Голос Америки», такое радио тут никто не слушает. Это точно. Даже на такой допотопной радиоле, что стояла у нас в хате, принималось отлично. Мы ловили «Голос Америки» и «Свободу» в те редкие минуты, когда в доме никого не было, кроме нас. В далекие дошкольные времена, на даче в Щербинке, я засыпал под треск дедушкиного приемника, запоминая наизусть почти каждую передачу. И если в выходные приезжали гости, то, рассаживаясь к обеду за большой стол на террасе, они валились от хохота, едва я начинал: «Вы слушаете „Голос Америки“ из Вашингтона!»