- Воруем? - с ходу спросил Листухин и засмеялся. - Молоде-ец...
Тарасов опустил глаза, обиженно фыркнул носом.
- Сколь соломы упер? Тонн пятьдесят? Кому возишь? А? В Борисы? Они всю жизнь с протянутой... Отгадал? Молодец! - снова расхохотался Листухин.
- Брешут люди... Наговаривают... - отводил глаза Тарасов.
- На тебя набрешешь. Ты же первый работник и вор... Точно. Первый работник и вор. Я знаю. Сознавайся. Честное признание - меньше наказания. Всего пять лет - и выйдешь. Райка не успеет наскучать,- похохатывал Листухин.
Тарасов переминался с ноги на ногу, оправдывался:
- Брешут люди... На кой мне иха солома?
Так они и говорили, словно играясь. А между тем тракторную тележку уже почти разгрузили. И тогда Листухин, обрывая хоть и с намеком, но все же нарочный разговор, сказал серьезно:
- Солому увозишь ты. Я далеко не ездил, а на Поповский бугор завернул. Ячменную ты свез. Возле Арчаковой балки тоже твои следы. Тебе цепя на колеса еще Митрон Макеев ковал. И ты не шути, - глядя и глаза Тарасову, строго продолжал участковый. - Я за тобой гонять не буду, ночьми тебе ловить. Я белым днем объеду, как ныне, и сниму отпечатки следов. Вот этих, - указал он на колеса трактора. - И конец тебе. И хоть ты и Тарасов, а загремишь по восемьдесят девятой статье. Вот так-то, кум.
От былого веселья Листухина и следа не осталось. Взгляд его был пронзителен и трезв. И у Тарасова похолодело внутри.
Листухин пошел к магазину, там его верный дружок торговал, Максимов. Участковый ушел, а Тарасов стоял в огорчении. Сколь много было в эти дни горького и доброго, много думалось про давнее и про нынешнее, а теперь вот пришел человек и единым махом все поломал. В руках его сила, и с ним, словно с богом, судиться не будешь.
Бабы уже опорожнили тележку, а Тарасов все стоял, глядя вослед ушедшему милиционеру. И, поняв неладное, подошла к Тарасову Василиса Егоровна.
- Разгрузили мы, - сказала она.
- Чего? - не понял Тарасов.
- Чего-чего... Удобрению твою дорогую... Какая урожай дает, - рассмеялась она, напоминая о прошлом.
Как-то весною удобряли кукурузу. Весь день работали. И уже стемнело, и на хутор коров пригнали, и пора было домой. А Тарасов гнал и гнал, он хотел поле кончить. "Хватит, Алексеевич", - не выдержала наконец Василиса. А Тарасов голосом жалобным, чуть не плача, попросил: "Василиса Егоровна, там же уголок остался. Завтра в другое место пошлют. И останется гольнина. Без удобрения не даст кукуруза урожай". Посмеялись тогда над Тарасовым от души.
А теперь вот вспомнили. Вспомнили, улыбнулись, и у Тарасова отлегло на сердце.
- Чего Листухин тебя пытал? - спросила Василиса.
- Да бычки пропали, на Дубовке,- сбрехал Тарасов. - Ищет...
- У Максимова за прилавком найдет, - определили бабы. - Выпьет бутылку-другую - и враз сыщет.
Пора подходила за школьниками ехать. И Тарасов, прицепив будку, подался в Вихляевский. И хотя в школу он ездил верхом, горою, но белокаменные строения комплекса и на базах скотина видны были сверху как на ладони. И, против воли, глядели туда глаза, глядели и словно видели белоголовых телушек, Ночку и Дочку, которые теперь, быстро привыкнув, ждали хозяина. Ждали и верили.