— Тебе он не нравится? — спросила Лила с любопытством. — Ты думаешь, что он...

— Я ничего не знаю о нем, — ответил ле Гран Дюк. — Я бы просто отметил, что его лицо не облагорожено добрыми делами и благочестивыми мыслями.

Все вокруг было спокойно, когда Кзерда с тревожным, мрачным, побитым лицом опустил и закрепил входной полог палатки. Палатка была маленькая, круглая, не больше десяти футов в диаметре. Основным предметом обстановки была закрытая тканью кабина, которая служила исповедальней.

— Приветствую тебя, сын мой! — Голос, прозвучавший из будки, был глубоким, спокойным и уверенным.

— Откройся, Серл, — сказал Кзерда грубо.

Послышалось неуклюжее движение, темная ткань занавески раздвинулась, и показался священник в пенсне, с тонким аскетическим лицом. Весь его вид говорил, что его вера в Бога граничит с фанатизмом. Он мельком безразлично глянул на побитое лицо Кзерды.

— Люди могут услышать, — произнес священник холодно. — Называй меня «мсье ле Кюр» или «отец».

— Для меня ты Серл, и всегда будешь им, — ответил Кзерда презрительно. — Симон Серл, лишенный духовного сана, поп-расстрига. Звучит-то как!

— Я прибыл сюда не в бирюльки играть, — сказал Серл мрачно. — Я прибыл от Гэюза Строма.

Агрессивность медленно сползла с лица Кзерды, осталось только серьезное опасение, которое усилилось при взгляде на бесстрастное лицо священника.

— Я думаю, — продолжал Серл тихо, — что тебе необходимо дать объяснения. Твоя работа выглядит слишком непрофессиональной. Надеюсь, что это будут очень толковые объяснения.

— Я должна выйти на воздух. Я должна выйти отсюда! — Тина, девушка-цыганка с темными, коротко остриженными волосами, смотрела в окно кибитки на палатку-исповедальню, затем обернулась к трем другим цыганкам. Ее глаза были красны и опухли от слез, лицо — очень бледно. — Я хочу погулять. Мне нужно подышать свежим воздухом. Я... я не могу больше здесь оставаться.

Мари ле Обэно, ее мать и Сара посмотрели друг на друга. Никто из них не выглядел лучше Тины. Их лица были такими же печальными, как и в ту ночь, когда Боуман наблюдал за ними. Крушение надежд и отчаяние все еще витали в воздухе.

— Ты будешь осторожна, Тина? — спросила мать Мари озабоченно. — Твой отец... Ты должна думать о своем отце.

— Все будет хорошо, мама, — сказала Мари. — Тина знает. Теперь она знает. — Она кивнула темноволосой девушке, которая бросилась к двери, затем продолжила: — Она так любила Александре. Вы же знаете.

— Я знаю, — ответила ее мать печально. — Такая жалость, что Александре больше не может любить ее.

Тина вышла из кибитки через заднюю дверь. На ступеньках сидел цыган лет сорока по имени Пьер Лакаб-ро. Большинство цыган очень красивы, и многие из них имеют европейскую наружность. Этот же был маленьким и толстым, с широким, обезображенным шрамами лицом, тонким жестоким ртом и свинячьими глазками; особенно уродливый шрам, который, очевидно, не был зашит, шел от правой брови до подбородка. Он, безусловно, обладал большой физической силой. Когда Тина проходила мимо него, цыган взглянул на нее и криво усмехнулся: