И султан Саладин рассказал присутствовавшим то, что видел и сообщил ему карлик.

Оказалось, что из любопытства и желая чем-нибудь поживиться Нектабанус пробрался в покинутую всеми палатку маркиза Монсерратского, который остался один. Некоторые из его приближенных отправились известить родных маркиза о его тяжелом положении, другие, соблазнившись дармовым угощением султана Саладина, отправились пить и есть в разбитые для них шатры. Под действием чудесного талисмана Саладина раненый крепко спал, что дало возможность карлику удовлетворить свое любопытство и заняться подробным осмотром внутренности шатра. Однако внезапно он услышал звук чьих-то тяжелых шагов. Нектабанус сильно испугался и поспешил спрятаться за занавес, сквозь который мог слышать и видеть все происходившее. В шатер вошел великий магистр храмовников и плотно задернул за собой наружный занавес шатра, прикрывавший в него вход. Он смело приблизился к постели раненого маркиза. Последний тотчас же проснулся и встрепенулся, словно заподозрив в дурных замыслах своего старого друга, так как тут же испуганно спросил его: «Зачем ты разбудил меня?»

– Я пришел исповедовать тебя и разрешить твои грехи, – ответил великий магистр.

Перепуганный карлик Нектабанус не мог припомнить весь их разговор, у него в памяти осталось лишь то, что Конрад Монсерратский умолял великого магистра не обрывать висящую на волоске жизнь, а храмовник вонзил ему в грудь свой кинжал, сопровождая этот смертельный удар словами «Accipe hoc!» – охватившими ужасом и засевшими в мозгу бедного и трепетавшего от страха карлика.

– Чтобы убедиться в правдивости этого сообщения, – продолжал Саладин, – я приказал освидетельствовать труп маркиза. Этому же жалкому существу, которому волей Аллаха предназначено было обнаружить совершенное преступление, я приказал повторить в вашем присутствии слова, произнесенные убийцей, и вы сами стали свидетелями их действия на преступника.

Султан умолк. Все находились под тяжелым впечатлением его рассказа.

– В таком случае, – нарушил первым общее молчание король Ричард, – мы были свидетелями акта высокого правосудия. Но для чего ты, мой царственный брат, счел нужным совершить собственноручно казнь и притом здесь, в этом шатре?

– Быть может, при иных обстоятельствах я поступил бы по-другому, – ответил Саладин, – но отсрочь я в эту минуту казнь, особа его стала бы неприкосновенной для меня, так как я не мог бы, не опозорив себя нарушением законов гостеприимства, предать его заслуженной смертной казни после того, как он – как и намеревался это сделать – отпил из моего кубка. Если бы он даже убил моего родного сына, а потом вкусил бы моего хлеба-соли, то и в таком случае я не посмел бы снять с его головы ни единого волоска! Но прекратим о нем разговор. Рабы, уберите труп. Пусть вместе с трупом исчезнут навсегда и воспоминания об этом злодее и его преступлениях.

Рабы унесли труп и уничтожили следы кровавой сцены с таким проворством и искусством, что, глядя на них, можно было заключить, что им не впервые приходится исполнять подобного рода обязанности. Действительно, никто из свиты Саладина даже не обратил особого внимания на обезглавленное тело великого магистра.