— Остальные участвуют в походе на равных условиях?

— Если я отвечу на этот вопрос положительно, Сан Саныч, то, безусловно, разочарую вас, но это не входит в мои планы. Рядовых казаков Ефима Брюхатова и Савелия Чуха мы щедро наградим за верную службу, с тем и отпустим после похода. Да и то, если все окончится благополучно и они живые и здоровые вернутся с нами в Хайлар. Смотрите на них как на наемников, которые должны принять на себя тяжесть похода и проявить себя в боях. Надеюсь, что вы понимаете: говорить им об этом не следует. Итак, остается четыре офицерских пая и вклад в эмигрантскую кассу, которого не избежать. Это вас устраивает?

— Ну, дражайший Георгий Семенович, это уже что-то, на таких условиях рискнуть можно.

…Этот тайный замысел есаула Дигаева Александр Александрович Бреус и вспомнил, разговаривая с Савелием Чухом. А тот, не ведая о том, старательно осматривал лошадей, проверял состояние их ног, прощупывал сухожилия.

— Гля-кось, Сан Саныч, опять вроде с магалифским жеребцом неладно, а? Трошки хромает. — Савелий Чух стал лицом к лошади и, удерживая ее руками за ремни оголовья, ухваченные под трензельными кольцами, слегка осадил лошадь, заставив ее ровно встать на все четыре ноги. Отпустив ее, обошел, а затем склонился над копытом.

— Верно, Савелий, обезножел конь, засечка венчика, — указал пальцем ротмистр Бреус, — видно, на быстром аллюре ушиб. Мало нашего Магалифа мамочка в детстве наказывала, говорил ведь ему: береги жеребца, Вольдемар, береги его, словно первую любовь. Нет, не послушался ротмистра, а теперь жеребца нужно освобождать от работы. Даром только овес будет жрать.

— Если осторожненько, Сан Саныч, то на нем еще можно ездить.

— Это тебе, к примеру, можно или мне, но не Магалифу. Тот как неземной мальчик, не гляди, что сорока лет от роду, а все о чем-то возвышенном думает, о неземном.

— Опиуму ему небось хочется, Сан Саныч, или выпить. В Хайларе брешут, что, дескать, если наркоман, так на горилку не глядит, но в жизни это не так. Я его ни разу нормальным не видел, лихоман его вытряси. Все чем-то одурманенный. А тут уж двадцать дней как трезв. У проводника в доме самогонку разыскал, тот для компрессов держал, да и тут не повезло — Настасья бутылку разбила. Дескать, случайно, но ведь бабьему слову верить нельзя, все у них случайно. Сам прапорщик человек невредный, ежли ему объяснить, что без жеребца погано ему будет, может жалеть его, кто знает.

— Но ты, Савелий, об этом сам докладывай. Не люблю я ни врагам, ни друзьям плохие новости сообщать, они на меня потом чертом смотрят, будто я виноват в их несчастьях.

— Дык то моя служба, Сан Саныч: смотреть за лошадьми и докладывать атаману. Вот уж он ругаться будет, это точно. Небось таких матюков наслушаюсь, чирий ему на язык, что перед людьми мне стыдно будет. Ладно, брань я переживу, не кисейная барышня.

— Чего ж ты тогда не переживешь, Савелий?

— Еще одну такую собачью жизнь, Сан Саныч, я уж теперича не осилю.

— Чем, скажи, тебе жизнь не нравится, неблагодарный! Живешь, хлеб жуешь, птичек слушаешь, на небушко глядишь.