— Брехать не буду, однажды слышал. Мы тогда с атаманом Семеновым уже в Приморье порядок наводили. Однажды на Светланской улице — это главная улица во Владивостоке — народишко разгоняли, глядь, в толпе физия знакомая. Кондрат Бельченко, иногородний, у нас в станице в свое время прижился, в работниках был у моего соседа. Он меня поначалу не узнал. Посля мы с ним весь вечер просидели, отвели душу в разговорах. Он, правда, в рабочих был, больше к красным примыкал, но мы с ним не о политике, а о своей станице балакали. Рассказал, что мать моя померла, земля ей пухом лебяжьим. У жены моей Агафьи сынок от меня народился, в память о бате моем Иваном назвали. Вот и все новости за двадцать семь лет. Так и вырос, видать, сынок Иван. Ноне небось с германцем воюет. Я хоть его никогда не видел, а жалость к нему большую испытываю, Сан Саныч, а вы хотите, чтобы я с Гитлером в одном ряду шел, против сынка родного, что ли? He-а, ваше благородие, супротив кровных родных не воевал и воевать не буду. Так-то.

Савелий Чух напоил лошадей. Потом засыпал в торбы овса. Своим лошадям, и ездовой и запасной, он в овес добавил резку из ржаной соломы.

— Ты где это соломы раздобыл, Савелий?

— Это когда мы проводника, которого есаул порешил, мобилизовывали, я у него на сеновале маленько позаимствовал. Ему там все равно осталось с лихвой, скотину-то его мы на провиант порезали.

— Ну и жуки вы, братец! Ефим Брюхатов у него втихомолку в сундуке пошурудил, ты на сеновале, а есаул, если мне чутье не изменяет, с его женой в сараюшке ванек с маньками понаделал. Взяли мужика со всех сторон, как в доброе старое время. Ну, ты не жмоться, моим коням тоже подсыпь соломенной резки. С ней лошади и овес лучше пережевывают, и слюны больше выделяют.

— Для вас, Сан Саныч, не жалко, могу и ржаной соломкой поделиться, вы человек мягкий, деликатного обхождения. Не то что наш есаул: чуть что не по нему, так сразу грозит, орет как оглашенный, ажник осип от злости.

Чух притащил откуда-то из угла большой клок соломы и тут же, у очага, остро отточенной шашкой нарубил ее кусками шириной в два-три пальца; высыпав резку в торбу, старательно перемешал ее с овсом и вернулся к очагу.

— Так ты у него еще чего-нибудь из кормов позычил или только соломы?

— Для всех лошадей мы у него овес выгребли, хотя там и было-то всего пудиков восемь, на зубок нашему табуну. А для своих я еще пудик бобов прихватил, это для них как деликатес, разнообразие, значит.

— Ты этим разнообразием, Савелий, и моих подкармливай, понял? Время придет, сочтемся. Однако дальше нам всех лошадей не сохранить, с кормами день ото дня все хуже и нам, людям, и им. Вот, казалось бы, какая малость — простая трава, ее летом в пойменных лугах сколько угодно, а от нее жизнь животного зависит. Не хватило этой самой травы — и подыхай лошадь, какой бы ты чистой породины ни была.

— Так, Сан Саныч, и человеки от такой мелочи зависят, что иной раз сам удивляешься. Как муравей, бывало, ползешь наверх кучи, а тебя кто-то всемогущий поддел соломинкой и вниз сбросил. Ты снова на себя крупинку — по божьим масштабам — навалил и наверх полез, а он тебя снова шутки ради сбросил, так вся жизнь и проходит, а до верха кучи все не добраться. Меня вон уже сколько раз сбрасывали неудачи. Да с каждым разом все больнее падать, все труднее наверх ползти, будь оно все неладно. Мы когда за кордон ушли, думали, быстро вернемся, ан нет, большевики власть отдавать не желают. Пришлось основательнее устраиваться. Я под Хайларом себе землицы прикупил, раскорчевал. Одному с хозяйством не справиться, дык я женился. Не по закону мы с Надеждой жили — я ведь в церковном браке с Агафьей досе состою, — но по согласию. Ох, и работали, ох, и работали мы, Сан Саныч, ни себя я не жалел, ни Надежду. Как только пупок с натуги не развязался. Она, правда, понимала, что иначе нам не выбраться из нужды, из сил выбивалась. Была она истинной казачкой: и жена, и рабочий вол, и мамка — родила она мне сына, Кириллом назвали. Выбился я все же на чужбине в крепкие хозяева, на ноги прочно стал, немало лет на это ушло, а снова внизу оказался — в мгновение ока.